Она достала флакон «Waldlichtung». Не на запястья. Она брызнула в воздух перед собой. Тонкая ароматная дымка повисла в теплом ночном воздухе. Знакомые ноты — влажная земля после грозы, глубина корней, смолистая прочность кедра, освежающая кислинка грейпфрута — смешались с остаточным запахом дыма рисовой бумаги, сандалового благовония и сладкой тропической ночи. Это был уже не просто аромат. Это был аромат ее пройденного пути и аромат обретенного дома. Дома не в месте, а в самой себе. Дома, который отныне будет путешествовать с ней повсюду, светя изнутри так же ярко и неугасимо, как тот самый фонарик, унесенный в звездное небо Таиланда.
Она повернулась и пошла сквозь редеющую толпу. Она несла с собой небо, все еще полное невидимого огня, и сердце, наполненное до краев собственным, тихим, ясным, исцеленным светом. Сага продолжалась. Но героиня, ступившая на этот путь растерянной беглянкой, шла теперь иной — целой, свободной и несущей в себе источник света, готовый озарять не только ее путь, но и, возможно, пути других. Она была готова.
Глава 20
После огненного неба Чиангмая, где тысячи душ устремились в золотую высь, Осло встретил Диану хрустальным холодом и тишиной, звонкой, как удар льдинки о стекло. Самолетный гул сменился абсолютной, почти звенящей чистотой звука. Воздух, острый, чистый, пахнущий сосновой смолой, соленым дыханием фьорда и сладковатым дымком каминов, обрушился на нее, как глоток ледяной воды после удушливой тропической влаги. Она стояла на трапе, вдыхая полной грудью, ощущая, как этот северный воздух проникает в самые закоулки ее легких, вымывая остатки пыли Дели и копоть Чиангмая. Город внизу сиял под низким, бледным ноябрьским солнцем — элегантный, упорядоченный, сдержанный в своей суровой северной красоте. Каждая линия, каждый фасад, каждый заснеженный сквер казался выверенным до миллиметра. Контраст с бурлящей, хаотичной жизнью Азии был разительным, почти шокирующим. Но именно эта ясность, эта прохладная дистанция, эта предсказуемость были сейчас нужны ее душе как воздух. Это был антидот, очищающий фильтр после калейдоскопа впечатлений и внутренних бурь.
Такси мчалось по безупречно чистым улицам. Диана смотрела в окно, наблюдая, как мелькают строгие здания, украшенные гирляндами огней (уже готовились к Рождеству), и люди в практичной, теплой одежде, чьи лица были спокойны, даже слегка отстраненны. Тишина внутри машины была комфортной. Шофер лишь раз спросил на ломаном английском, удобно ли ей. Она кивнула, погруженная в созерцание. После многомесячного калейдоскопа чувств и событий эта норвежская сдержанность была бальзамом.
Тетя Ирина жила в районе Фрогнер, в уютной кирпичной пятиэтажке с видом на знаменитый Фрогнер-парк, где даже голые, скованные первым льдом деревья зимой казались исполненными скульптурной грации, словно экспонаты гигантской ледовой галереи. Диана поднялась на лифте, сердце неожиданно забилось чаще. Последний раз она видела тетю… до всего. До смерти Марты. До бегства. До исцеления.
Дверь открылась почти сразу. Ирина Петровна, высокая, прямая, с короткой седой стрижкой и пронзительными серыми глазами, стояла на пороге. На мгновение в ее взгляде мелькнуло что-то неуловимое — тревога? Оценка? — но тут же растворилось в теплой, хоть и сдержанной улыбке.
"Дианушка!" — вырвалось у нее, и она широко раскрыла объятия.
Объятия были крепкими, пахнущими шерстью свитера и чем-то домашним, уютным. Диана прижалась к родному плечу, ощущая знакомую костлявость тетиной фигуры и неожиданную силу ее рук. В прихожей пахло свежей выпечкой и хвоей — маленькая искусственная елочка уже стояла в углу.
"Заходи, заходи, с дороги! Сейчас чайку. Я как раз krumkake пеку," — засуетилась тетя, помогая снять пальто. Ее движения были точными, экономичными — сказывалась профессия врача.
Квартира была именно такой, как Диана помнила: светлая, просторная, с большими окнами на парк, заполненная книгами, качественной деревянной мебелью и странными норвежскими сувенирами — троллями, резными деревянными лошадками. На стене — старинные карты и акварели с видами фьордов. Уютный хаос интеллигентного человека. Диана прошла в гостиную, где уже потрескивал камин, наполняя комнату теплом и живым светом. На низком столике стоял поднос с имбирным чаем в прозрачном фарфоровом чайнике, тонкими чашками и тарелкой с еще теплыми, хрустящими норвежскими вафельными "кронами" — krumkake, свернутыми в изящные трубочки. Рядом — нарезанный домашний хлеб, от которого шел божественный аромат.