Неделя в Осло пролетела как один хрустально-ясный, морозный и наполненный смыслом день. Это было не продолжение путешествия, а его осмысленная, необходимая точка перед новым, крутым витком. Якорь, брошенный в тихой, надежной гавани родственной души перед выходом в новое, знакомое-незнакомое море.
Они гуляли по заснеженному городу, который даже в предрождественской суете сохранял свою норвежскую, не по-русски аккуратную чистоту и порядок. Ходили вдоль фьорда, где ледяная вода сияла под низким солнцем холодным, неземным блеском. Посетили музей "Фрама" и музей кораблей викингов. Стоя среди древних, почерневших от времени древесин дракаров, Диана чувствовала, как в воздухе витает дух дерзких путешественников, бросавших вызов стихии и неизвестности. "Мы все немного викинги в душе," — заметила тетя Ирина, глядя на могучий борт "Усеберга". "Ищем новые земли. Внешние… или внутренние." Диана кивнула. Ее плавание по морю собственной души было не менее эпичным.
Вечера проходили у камина. За разговорами, за тихим чтением, за просмотром старых фотоальбомов, где оживали мама, молодой дядя, бабушка… и Марта. Улыбающаяся, с лопатой в руках на даче, с Дианой-малышкой на коленях. Видеть эти фото здесь, в безопасности тетиного дома, и не чувствовать острой боли — это было ново. Это было целительно. Разговоры с тетей были глубокими, наполненными тихим пониманием и принятием, без надрыва и излишних сантиментов. Ирина Петровна рассказывала о своей работе, о Норвегии, о том, как сложно было начинать здесь жизнь с нуля. Диана чувствовала, как крепнет ее собственная решимость. Она не одна. За ее спиной — сила рода, женщин, умевших начинать заново.
Накануне отъезда тетя Ирина вручила ей плотный конверт. "Письма. Для профессоров. И мои контакты, если что. И… кое-что еще." В конверте лежала копия той самой фотографии из Чиангмая — мама и тетя с фонариками. И маленькая, тщательно завернутая в ткань, деревянная фигурка — норвежский тролль, смешной и добродушный. "На удачу. И чтобы охранял от злых духов бюрократии в академии," — улыбнулась тетя.
Пулково. Возвращение в Россию через серый, мокрый от дождя со снегом ноябрьский день. Низкое небо давило тяжелыми свинцовыми тучами. Воздух, ворвавшийся в легкие при выходе из терминала, был густым, пропитанным запахом авиационного керосина, мокрого асфальта и… той самой, непередаваемой родной тоской. Знакомый гул толпы, более тяжелый, угрюмый, чем в оживленных Стамбуле или Дели, но свой. Очередь на паспортный контроль. Усталый офицер в синей форме, механически щелкнув страницами ее загранпаспорта, заполненного штампами экзотических стран, пробурчал, не глядя в глаза: "Добро пожаловать домой".
Домой.
Слово ударило в грудь не болью, как раньше, а сложным, многоголосым аккордом. Ностальгия по знакомым улицам, по Неве, по звуку родной речи. Тревога — что ждет ее здесь? Справится ли она? Ответственность — перед собой, перед своей новой мечтой, перед памятью Марты. И… решимость. Твердая, как гранитная набережная. Она взяла свой чемодан и пошла навстречу серому питерскому утру.
Петербург встретил ее классически — моросящим противным дождем, который не льет, а висит в воздухе мельчайшей колючей пылью; свинцовой, неподвижной гладью Невы, отражавшей хмурое небо; строгой, величавой, но промокшей до самого гранита красотой фасадов. Город ее юности, ее первых надежд и глубоких разочарований, ее потерь. Город, полный теней прошлого — тенью ушедшей матери, тенью вечно занятого отца, тенью ее собственной несостоявшейся карьеры и несчастной любви, и самой густой тенью — недавней смерти тети Марты. Раньше эти тени давили, душили, гнали прочь. Теперь он виделся иным. Он не давил. Он… ждал. Ждал, чтобы быть переосмысленным, увиденным новыми глазами — глазами женщины, прошедшей через огонь отчаяния, воду сомнений и медные трубы чужих городов, и нашедшей, наконец, свой собственный, неугасимый свет. Она смотрела на мокрые улицы, на спешащих людей с хмурыми лицами, и вместо привычного сжатия в груди почувствовала… вызов. И возможность. Здесь, в этой серой красоте, так нужны островки зелени, света, покоя. Здесь ее место.
Первые дни в общаге Лесотехнической Академии на Политехнической улице (пока искала квартиру) погрузили ее в знакомый, но забытый водоворот. Бумаги. Очереди в деканат, в паспортный стол, в бухгалтерию. Запах типографской краски свежеотпечатанных зачеток и студенческих билетов. Гул десятков молодых голосов в длинных, слабо освещенных коридорах с линолеумом, протертым до дыр. Терпкий, обжигающе-горький аромат дешевого кофе из автомата в холле. Молодые лица — сонные, озабоченные, веселые, испуганные. Она, почти на десять лет старше большинства первокурсников, втягивалась в этот ритм, ощущая странное, двойственное чувство: острую новизну происходящего и одновременно — сильнейшее дежавю. Она уже была студенткой. Другой. В другой жизни. Теперь она начинала заново. С чистого, темно-зеленого листа.