Сегодня была особенная лекция — первая в новом семестре по ключевому предмету: «История ландшафтной архитектуры: От Символа к Пространству». Его вел новый преподаватель, молодой, но уже легендарный в академических кругах Максим Андреевич Волков. Говорили, он защитил диссертацию где-то в Европе, объездил полмира, изучая сады не по книгам, а «ногами и сердцем». Его курс считался самым сложным и самым вдохновляющим. Диана ждала его с трепетом и любопытством, заняв место у окна, откуда был виден ее «Оазис». В сумке лежал новый блокнот — не цвета хвои, а глубокого терракотового оттенка, цвета плодородной земли.
Аудитория затихла, когда дверь открылась. Вошел он. Невысокий, подвижный, в простом свитере и очках в тонкой оправе, которые не могли скрыть острый, изучающий взгляд. Но что-то было знакомое… в манере движения? В очертании плеч? Он поставил на кафедру не папку, а старый, потрепанный кожаный портфель, из которого торчали углы папок и… свернутые в трубку большие листы — похоже, старые чертежи.
«Здравствуйте, — его голос был низким, спокойным, но заполнил аудиторию без усилий. — Я Максим Андреевич Волков. И сегодня мы начнем не с Версаля и не с Петергофа. Мы начнем с вопроса: что читает ландшафтный архитектор, глядя на землю? Не только рельеф и почву. Он читает историю. Культурные коды. Боль и радость людей, которые ходили здесь до нас. Сад — это всегда диалог. Диалог с природой, с прошлым… и с тем, кто будет здесь дышать в будущем».
Он начал говорить. О монастырских клуатрах как о «каменных мандалах», о садах Эпохи Просвещения как о попытке уложить хаос мироздания в геометрическую сетку разума, о японских «сухих» садах — медитациях в камне. Его лекция была не сухим пересказом фактов, а погружением. Он рисовал словами картины, заставлял видеть не деревья и клумбы, а идеи, застывшие в пространстве. Диана ловила каждое слово, забыв о блокноте. Он говорил о том, что она интуитивно чувствовала в Турции, Индии, Тае — о душе места.
После лекции, подойдя к кафедре с вопросом о символике воды в барочных садах, она заметила, как он ловко перекладывает те самые большие листы — планы старых усадебных парков. И вдруг ее взгляд упал на его руки. Сильные, с длинными пальцами, с легким шрамом на суставе указательного правой руки. Руки музыканта. Или… человека, часто перебирающего струны? В памяти всплыл образ: зеленые глаза, полные решимости в хаосе аэропорта; гитара за спиной в хостеле Гётеборга; пальцы, легко извлекающие музыку впечатлений из инструмента под шум дождя…
Лукас?
Мысль была настолько нелепой, что она отмахнулась от нее. Совпадение. Шрам? У кого их нет. Руки? Много у кого такие. Но сердце почему-то забилось чаще.
«Интересный вопрос о воде, — он улыбнулся, глядя на нее поверх очков. Его взгляд был теплым, заинтересованным, не только как преподавателя к студенту. — Вы… Диана Сергеева, автор "Оазиса" во дворе? Видел ваш проект. Чувствуется… пережитый опыт пространства. Редко у студентов такое глубокое понимание диалога с местом. Как будто вы не просто учитесь, а… возвращаете долг земле».
Он говорил о ее работе, а она ловила знакомые интонации в его голосе, тот самый легкий, едва уловимый акцент, который она так и не смогла определить тогда, в Гётеборге. И глаза… За стеклами очков они казались темнее, но когда луч света упал прямо на них, она увидела тот самый оттенок — не просто зеленый, а цвет морской волны. Ясный, глубокий.
«Спасибо, — выдавила она, чувствуя, как горит лицо. — Я… много путешествовала. До академии. Училась чувствовать… природу».
«Это видно, — кивнул он. Его взгляд скользнул по ее лицу, будто вспоминая что-то. Задержался чуть дольше, чем следовало бы. Потом он взял один из старых планов. — Вот, кстати, по вашему вопросу о воде… В усадьбе Голицыных под Москвой был каскад…» Он стал показывать, объяснять, его пальцы водили по пожелтевшей бумаге, оживляя чертеж. И в этом движении — уверенном, пластичном — было что-то невероятно знакомое. Так он водил пальцами по грифу гитары, импровизируя мелодию дождливого вечера.