А однажды совсем пропал Вася, три дня не появлялся. На четвертый же… подкатил к общежитию на здоровенном грузовике. Сидит за рулем — рот до ушей, довольный. Оказывается, бросил институт (даже не посоветовался с ней!) и в автоколонну на работу устроился. «Как же институт, Вася?!» — «Тошнить меня начало там, Люсь… Ты уж прости…» Ну что ты с ним поделаешь! Не может она перечить ему, не умеет. Да и не хочется. Даже настроение ему испортить боится. Может, служба вышибет из него дурь. А может, и не надо, чтоб вышибала…
Оборвалась лежневка, и машинная катанка разветвилась по делянкам-рубкам, до Синявина меньше полпути осталось вертлявой тропинкой. Заметно ближе бы, конечно, если свернуть, сейчас на дорожку, что мимо Светлого озера, а потом мимо кордона идет. Но не-ет! Туда Люсю и на привязи не потащишь. Не затем она без нужды в Засурье свое прибежала, чтобы страхи себе искать, она себе не враг.
Светлое озеро… Надо же, такое имечко такой жути отдали. Мертвенно-тихое оно, Светлое, и вода в нем тяжелая, стылая, ни волнышко не прокатится, ни плеск не обласкает слух. Утка разве заблудшая шлепнется, колыхнет его черную гладь и тут же испуганно рванется обратно ввысь — только тогда поймешь, что перед тобой вода. Бездыханно отражаются в Светлом ровные, как свежестроганые шесты, молодые березки. Обступили они озеро почти правильным кругом, плотно и отсвечивают бело, потому и названо, видать, озеро Светлым. И совсем не каждый разглядит в той большой белизне, что березки-то все до одной мертвые. Взошли они на болотистых наплывных кочках, и, пока маленькие были, им для жизни хватало соков, а подросли немножко — задохнулись от голода. Не Светлым надо было назвать это озеро, а Гнилым. Или даже Мертвым… И зачем было природе рожать самые красивые и нежные деревца, если она знала заранее, что суждено им умереть в юном цвету?! Не видела Люся в жизни особо плохого, не испытывала особо страшного ничего, но там, на Светлом, где и была-то всего раза три по случайному случаю, ей так и кажется, что обязательно должно случиться с ней что-то ужасное, не уйти от этого, не избежать в судьбе, если уж в самой природе живет такое… Неужели и жестокость нужна в природе, неужели невозможно обойтись без нее?.. Ну, трудно решить насчет природы, но среди людей, должно быть, можно, должно. Иначе — зачем им ум и сердце даны?..
Может, и предчувствия ее смешны, и мысли наивны. Как и страхи перед кордоном и его хозяевами. Живет в деревнях, особенно в лесных, дурная привычка пугать детей лесником (как в городе некоторые стращают милиционером): вот придет лесник — заберет тебя с собой в лес, к волкам да медведям. Люсина мать и то туда же частенько, будто не бывала сама лесничихой. Только выговаривала она «лесник» по-своему, забавно — «лишник». То ли с «лишним» путала, то ли с «лешим». Ну, у нее раз за разом вырывается смешное, ладно хоть не обижается на ответный смех, и сама-то, видать, привыкла… А пужанье лесником не брало Люську долго, до тех пор, пока однажды по ягоды не увидела того пугалу близко. Ой, там и было чего испугаться! Лохматый, бородатый, и вправду что леший, толстый такой, словно два человека слеплены вместе, вышел на край полянки, озыркал девчонок, сжавшихся с туесками в руках, и скрылся обратно в лесу без единого звука и шороха. Так тогда потрясло Люсю страхом, что и в деревне потом, завидев идущего проулком лесника, она, не чуя ног, бросалась в избу и скоренько залезала аж на печку. Гришка, братец вредный, углядел это и заставал врасплох: «Лешник идет!» Люська бледнела и шарахалась к печке, а Гришка закатывался в смехе. Потом и еще одно подбавилось: это когда прошло по деревне, что Дарька-немтарка, которой пуще огня боялась речновская ребятня, ушла на кордон, вышла замуж за лесника. Немой Дарькой, бывало, тоже пугали детишек, а когда немтарка поймала на своей яблоне. Мишку Спирина и нажгла крапивой так, что пришлось везти его в больницу, то и пугать ею стало не надо. Вот и слилось у Люси в одно знобкое: лесник — немтарка — кордон. Двадцать верст ей не крюк, только бы обойти подальше и мертвящее Светлое гнилое, и кордон с его лешим и немтаркой.