Поволынить у солдат не считается стремлением грешным — солдат, как известно, спит, а служба идет, — но и в этом, как и во всем на свете, должны быть свои границы. Тех, кто перешагивает через них, солдаты не любят и начинают презирать, подшучивать над ними, зачастую довольно злобно. Василий тоже невзлюбил землячка и не упускал случая подкузьмить ему. Будь у него плохое настроение, он наверняка придумал бы на горе бильярдных вояк — ишь, с утра завели баталию, тогда как ребята вон канаву копают да плиты таскают на теплотрассу! — что-нибудь посолонее, но настроение у него после письма, как и у всякого солдата, было отменное. Насвистывая самовольно подвернувшуюся бойкую «Жил да был во дворе черный кот!», Василий бодро топал через выжженный солнцем плац. С юга прямо на городок надвигалась явно дождевая туча, ожидался конец давящей духоте. Все зависит от настроения человека: еще час назад Василий высмотрел бы в надвигающейся туче больше угрожающего, чем радующего глаз. Темно-синяя, глыбастая, она клубилась бурыми прослойками и вся щетинилась острыми углами молний. Атмосфера была явно тревожной, а не миротворно-спокойной. Тем более что от учебных казарм, сопровождаемый дежурным по части старшим лейтенантом Панчишным, улыбаясь, стремительно шел на него полковник Донов.
Поравнявшись с Василием, комбат кивнул — сейчас поедем — и вдруг повернулся всем корпусом к Панчишному, спросил, словно клацнул:
— Как у вас с памятью, Семен Ильич?
Дежурный по части споткнулся, почти наткнувшись на него, и, виноватясь за неизвестный еще промах, затромкал опасливыми глазами.
— Я — у меня… Не совсем понял вас, товарищ полковник…
— Память, говорю, как у вас? Не жалуетесь на память?
— Пока будто нет…
— Да не трепещите вы, ей-богу, — сморщился Донов. С лица его все не сходила нехорошая та улыбка. — Я интересуюсь, как у вас с памятью вообще. Что вы помните дольше — хорошее или плохое? Вообще, из всей жизни?
Спросил и двинулся дальше, дав старлею успокоиться, продумать ответ. Панчишный и намеренно приотстал, выискивая его, и нагнал комбата, доложил:
— Помню я больше хорошее, товарищ полковник. А плохое… я его стараюсь забыть, чтобы жизнь не портить.
— Угм… — издал Донов неясный звук. — И как — удается забывать?
— Будто бы удается, товарищ полковник.
— Ну-ну… А у тебя как по этой части, сержант? — покосился Донов на Василия, свободно шагающего рядом.
Василий шел с готовым ответом, словно чувствовал, что вопрос будет задан и ему. И тяпнул без обиняков:
— По-моему, старший лейтенант сказал не то, что есть, а как пытается делать. Плохое все же помнится дольше. Хорошее — это вроде бы норма, а плохое — ненормальность. Не знаю, у кого как, но у тех, кто сделал мне пакость, я помню даже цвет волос. Не говоря уж об их словах или кулаках.
— Во-он как! — Донов опять остановился и прищурился на своего шофера так, будто видел его впервые. — Хорошее, значит, норма, а плохое — ненормальность… Верно, сержант. Верно. Но что бы вы сказали о вещах, которые куда страшнее… Ну-с, по коням. Что-то по мне горкомендант соскучился, поехали, сержант.
4
Утро принесло неприятность. Случился спор не спор и тем более не ссора — тень неприятства встала между отцом и Гришей. И очень это задело всех. Вечером еще было дружно в дому, душевно, но и ночь-то минула еще не вся — и вот тебе на, разлад. Да такой крутой, что не словами если, так душой надо встать на чью-либо сторону. Люся промолчала, но показалось ей, что Гриша прав больше. А про мать и говорить нечего: отец для нее, наверно, стал бы прав даже в самом преступлении.
Гриша пришел с сеновала затемно — уже умытый у колодца, бодрый, балагурный, — еще и мать, самая ранница в семье, только что выгнала корову и овец в стадо и не успела обернуться с завтраком. Услышав его голос, Люся подоткнула вокруг себя простыню — показалось мало, подтянула и одеяло. Гриша, углядев блесткие сестренкины глаза в полутьме угла, включил свет, небольно ткнул ее в бок.
— Что, не берет тебя город, сестричка, а? Эк щечки-то цветут — ягодка-малинка!
— Оно и ладно, — откликнулся вместо нее отец, колыхнув занавесь передней. Вышел, натягивая на кальсоны штаны. — Много, чай, цвету в ваших городских. Соскоблить с иной пуд штукатурки, оставить в чем бог дал — бабки-ягушки не краше… Чего Вадим-то сей раз не приехал?