— Чего рано поднялись-то? — спросил отец. — Посопели бы часок-другой, вам не косить-пахать?
— На охоту меня пригласил вечор Макаров, — ответил Гриша и, продолжая играть сельского рубаху-парня, вкусно потер руки от предстоящего удовольствия то ли охоты, то ли шипучей глазуньи. — Вышел после ужина на улицу, покурить до сеновала, — он и подкатил к своему крыльцу…
— На охоту? — короткая толстая рука отца зависла над сковородкой. — С Макаровым?
— Аха, а что?
— Так ведь… — Отец не нашелся сразу, помолчал долго и неудобно. — Так нет еще будто сезона-то? И ружей у вас нет…
— Нет, уже открыт сезон, — с полным ртом пробубнил Гриша. — Да и с кем еду — с властителем здешних мест! И лесник Петрович его дружок, к нему обещался подвезти ваш председатель. А ружья — у него есть да у Петровича, обойдемся.
— Что и властитель и что дружки — верно уж… — с напряжением промямлил отец, морщась всем лицом, словно попала в рот несносная горечь. — Кажду зиму лосятину к нему таскат, будто бедует председателева семья. Не одного сохатого, чую, валит тот лесовин-бирюк за зиму… Знач, уток станете бить?
— Ну, прям уж и «бить»! — засмеялся Гриша. — Постреляем, позабавляемся. Дичи-то в наших озерах — на пальцах и считать.
— Опять же правда твоя… Можно сказать, и нету ее, всю перепукали. Раньше, бывало, прям в пруд падали стаями… Я бы не то чтобы сезоны, а мертво запретил бы на десяток лет… Ну, ступайте, «позабавляйтеся»…
— Ты бы запретил! — хохотнул Гриша. — Запрещал вон, помню. А что из твоей эпопеи вышло?
«Эпопея» у отца была вот какая. Помер лесник Куреин, и уговорил объездчик Фрола Мишина принять обход, оставшийся без догляда. Уговорил на свою голову. Новый лесник не столько занялся посадками, очисткой и охраной леса, сколь взялся изводить охотников, заходивших в его владения. Есть ли лицензия, нет ли — не признавал ничего. Везде развесил самописаные запреты с самоустановленными штрафами, а если же кто упрямо заходил-таки в его леса, то имел крупные скандалы с лесником. Начались у лесничества выяснения отношений с охотобществом. Мишин выслушивал уговоры и приказы и в тот же день шугал очередного охотничка. Вот тут-то и лопнуло наконец терпенье у лесничего…
Отец, так и не глотнув ни кусочка, выбрался из-за стола, прошаркал калошами на босых ногах к двери и сел на порог. Надел носок, покряхтывая, принялся втискивать ногу в потрепанную кеду — Гришины еще оставались. Нехорошо стало в комнате, молчаливо. Мать попыталась развеять неловкость:
— И что ты, отец, взялся? Не всем быть, как ты… Чтоб и курицу не могли зарезать.
— Курица — не птица, — усмехнулся тот. Люсе ужасно нравилось это в отце: с мамой он всегда разговаривает с улыбкой и где-то словно с маленькой. — А чего ж с Макаровым-то приключилось? Не иначе — что-то снадобилось ему от тебя, а то стал бы он раскатываться по лесам, в жарынь-то уборки.
— Ну ты, отец, даешь! — не вытерпел наконец Гриша, начал злиться. — Стареешь, что ли? Такой ворчун стал: то тебе не так, се не этак… И вообще, не понимаю я тебя — за что ты всю жизнь не любишь Макарова? Умный, хозяйственный мужик. Колхоз вон как вытянул, в передовиках ходите… Сто лет живете рядом и волчитесь все время. Вот-вот готовы слопать друг друга. «Да что в конце-то концов происходит? — подумал вдогон. — С жиру бесятся люди. Или в самом деле настолько тут остры подводные течения? Но мне-то какое до них дело? У меня и там, на своей-то работе, по горло этих «течений», только успевай лавировать».
Отец снял с деревянной вешалки пиджак и, взявшись уже за скобу, сказал — не по нему грубо:
— Он что — баба, чтоб его любить? Разрыв-трава выросла меж нашими дворами, погляди вон поди. Да такая, что не скосишь, коса ломается не только в иванов день… А коль желаешь знать — боюсь я его, вашего «умного» влась…тителя.
И вышел. Тихо, словно растаял. Он не умел хлопать дверью. Наверно, в жизни он не сделал грубости большей, чем вот сейчас, — это Люся знала наверное. Расстроится из-за чего или обидится — попыхтит, поморгает круглыми глазками, и не заметишь, как исчез. Слов не находит в обиде, вот и старается куда-нибудь да скрыться. А обидчивый, словно дитя малое: ничего в другой раз вроде и не творилось задевающее, и вдруг — нет папы. Знай тогда: расстроился или обиделся, А место для бегства у него одно: с тех пор как наладил в колхозе бондарную мастерскую — с электричеством, со станками — чуть что, так и запрется в ней. И сейчас, конечно, потопал туда же.