Совсем неуютно стало с его уходом. Люся демонстративно отвернулась к окну, мать собрала посуду и ушла на кухню. Гриша посидел, дробя пальцами стол, и поднялся.
— Ладно, пойду. Ничего. Перемелется. Просто мудрит наш старик, блохи мишинские кусают. Мы ведь народ заковыристый…
— А может, плюнешь? Все равно же, правда, ничего у вас не получится: пока доедете, совсем высветлит. Какая охота? — тихо сказала Люся. Она прямо-таки разрывалась на части. Остро сочувствуя отцу, больше жалела брата: вырвался из города на несколько дней — так почему и не дать бы ему подышать свободно? И тут же поймалась на мысли, что если у них с Васей и вправду дойдет до… то отец будет против, а Гриша — за. Ну так и что?!
— Нет уж, — буркнул Гриша, задетый беспричинной и бестолковой, по его мнению, ссорой. — Договорились с человеком — значит, надо ехать. Не «уткобойство», так хоть зорьку позрим. Давно я не был на воле… Слушай, сестричка, а давай и ты с нами, а? Прогуляемся просто, с охотой уж черт с ней, какие из нас охотники. Поехали, а?
— На кордон?! Ой, нет!
Ответила и тут же потянулась к шкафу, где лежал, помнилось, спортивный костюм, который так и не посмела надеть в деревне. Что, в самом деле, сидеть дома целый день? А с Гришей и на кордон не страшно. Да и как интересно взглянуть на детское памятное взрослыми глазами.
— Давай, давай! — улыбнулся Гриша ее женской уже непоследовательности. — Давай одевайся. А я пойду гляну, как там сусед наш — готов?
Когда за братом закрылась дверь, Люся принялась натягивать трико так лихорадочно, словно машина уже ждала у дома. Трико не налезало — еще пополнела она, что ли, вот беда-то, это что же с ней будет лет через десять! — натянула его кое-как на бедра и тут опомнилась: некуда спешить-то. Подошла к окну и стала высматривать, как будет подъезжать председателев «газик».
Внезапно вздрогнула, озноб процарапал по телу колюче и холодко. Люся прошлась по комнате, зябко кутая грудь руками, накинула материн жакет и вернулась к окну. Небо взялось раскрываться искристо, зато в вишнях темь стала гуще, прямо-таки заклубилась завораживающе, и крыша Васиного дома налилась матовой чернотой. «И что будет, как будет через полтора года, когда Вася вернется? Они же ни за что не помирятся, не поладят, если, правда что, двадцать лет живут рядышком и разговаривать друг с другом не могут! Но почему, почему они так, чего им не хватает, чего не поделили?! О какой такой разрыв-траве помянул папа? Разрыв-трава… Как страшно и… красиво… Ну ох, дуреха тоже! Что-то там еще будет, через полтора-то года. Может, все перевернется, все наладится. А вообще-то… как сейчас даже лучше: никаких не станем затевать свадеб — бр-р, эти прилюдные поцелуи, сальные шуточки и понятливые улыбочки… — найдем с Васей где-нибудь уголок уютненький и станем жить да поживать… Господи, что со мной, о чем я мечтаю, о чем думаю?! Губы, щеки горят, будто только что исцеловал он их…»
И вот сидят они с братом в шустром «газике», нахохленные, безадресно недовольные, и смотрят, как впереди громадным салютом, в полнеба, встает восход. На гребенчатой темно-синей гряде леса, где солнце наметило себе выход, слепяще плавится малиновый столб, от него во все стороны растекаются, медленно угасая, увязая в глубокой сини, красные, оранжевые, желтые волны света, припорошенные еле заметной дымкой. Под приподнятые передние стекла кабины рвется утренняя свежесть, треплет волосы, холодит лицо.
Люся по-прежнему толкла бессвязно мысли о Васе, о себе, о Мишиных и Макаровых семьях, и даже братнин шепоток в самое ухо: «Привет тебе передал Вадим. Горячий», — не отвлек ее, лишь мотнула головой да ответила холодно: «И ему тоже. Такой же». А Гриша, вспомнив о своем друге, тяжело задумался о его судьбе, которую знал как свою. Кто бы прослышал, чем и как живет в последние годы военный комиссар, не поверил бы, нет: с грозинкой звучит его звание, овеянное легендами давних славных лет. И дело, как понимал Гриша, далеко не только в подленьком уходе его жены. Да, конечно, ее уход был подленьким. Ушла она тайком, когда Вадим был на сборах в облвоенкомате, оставив высокопарно-банальную записку о настоящей любви и настоящем призвании. Наверное, понял бы Вадим и принял ее решение, если бы она и вправду, хотя бы с помощью пылкого своего режиссера, вышла на сцену. Но, насколько он слышал, и попытки не было, живет точно так же, как жила и в Речном, целыми днями дома: валяется, вызывающе обтянувшись в спортивное трико, часами на диване и листает без разбору журналы и книги. Разве лишь квартира и вечера стали поярче… Рассказал как-то Грише заместитель облвоенкома подполковник Котов — оказывается, он живет в одном подъезде с ними и даже на одной площадке, — что супружеские отношения у Маши с новым мужем, вероятно, довольно свободные, «современные»: могут не приходить домой ночь-другую, и ничего, словно так и надо. Вадим, когда пересказал ему Гриша слова подполковника, нисколько этому не удивился, только сказал равнодушно: «Значит, не вранье были слухи о ее связи с главврачом райбольницы Гуньковым», — слухи, которые как бы ненароком доходили до него и которым он не мог и не хотел верить, а проверять считал занятием чересчур низким. «Бог с ней, пусть живет, как ее душеньке угодно, — подумал Гриша. — У Вадима вот со здоровьем пошли нелады». Ревматизм, заработанный за время службы в Заполярье и до стыдного рано списавший его друга из строевых, сначала вроде бы отпустил здесь, в Поволжье, куда его зазвал Гриша, но ведь еще взялось ненормальничать сердце. Плохи, значит, дела. Это на тридцать шестом году… И еще, видимо, на работе он устает сильно — тоже приучен отдаваться ей целиком, — все чаще заговаривает о каком-то тихом уголке где-нибудь у рыбного озера, об охоте. Уж не есть ли это симптомы старости? Да нет, наверно. Просто неустроенность давит. И работа у Вадима, конечно, не сахар: допризывники и призывники — это не подтянутые солдаты, а самый трудный народ-ничегонеумеха… Встретилась бы ему, что ли, какая женщина хорошая, но нет — сам на них ноль внимания, влюбился, как пацан, в Люську, на пятнадцать лет моложе себя, приветы горячие передает… Конечно, он, Гриша, не против такого шурина, но сводничать и выпрашивать возможные потом упреки от сестренки он не станет…