— Это на двадцать кубов-то на целый день? Ох, Петрович, Петрович!.. Сколько раз тебе сказано: не впутывай меня в свои махинации. Не взял за лосятину гроши, так думаешь меня насиловать?.. — Степан Макарович почувствовал, как от зверобойного самогона во всем теле закипает кровь, жгуче захотелось трахнуть кулаком по столу или рвануть до пуговичного сыпа рубаху, но подавил вспышку, выцедил: — Трактора не дам. При деле все… А покупателя, так и быть, найду.
Кажется, и до Петровича дошло его состояние. Он приподнял совковую руку: стоп, мол, стоп, договорились. И неожиданно командный жест этот сказался на Макарове лекарственно — он враз успокоился, даже улыбка кольнула уголки губ.
Молча досушили фляжку, и Петрович, все так же молча, поднялся. Ни «пока», ни «будь здоров» — таки-задела его хозяйская неприветность. Степан Макарович глянул в окно — потемнело ли наконец? — и сказал приглушенно: «Обожди. Подкину тебя полдороги». Достал из комода серые летние брюки, зашарил под кроватью туфли. Затягивая шнурки, услышал скрип двери в передней — то жена выглянула вопросительно, — буркнул в ноги:
— Мы… в Сияву покатили с Петровичем… дело тут срочное вышло… Ты ложись, мы там заночуем, у Тимошина.
У Петлянки он высадил понятливо помалкивающего лесника, развернул «газик» и в объезд деревни погнал к мастерской механизаторов. Там он порасспрошал всполошенную сторожиху Михатиху о том о сем и, предупредив, что оставляет машину под ее догляд, вышел в ночь. И, не раздумывая, уверенно зашагал через хрусткое жнитво напрямик к знакомой ветле, островерхим стожком чернеющей у огорода Дуськи Тиморашкиной.
5
У Василия Макарова между тем на душе становилось все хуже. Гвардии старший сержант (не обделил батя личного шофера, подкинул на погоны еще одну лычку!) стал подозревать, что с радостью вернулся бы теперь в маету, которая трепала его полмесяца назад. И он вполне представлял, в чем тут дело: причины тогда не было ясной, потому и маялось легче. Телеса? Шут бы с ними, он уже попривык, притерпелся! Дурацкие сны? И вовсе ерунда, так себе, дурман неволи… А причина новой хандры ясна была до некуда: третью неделю нет от Люси письма. И ясность эта щипала куда острее той тогдашней неопределенности, в которой самой находилось, бывало, облегчение: отслужим-оттужим, и все утрясется, встанет на хотимое место… Неприход писем угрожал будущему, которое всегда слаще дня ушедшего, и Василий лишился последнего покоя.
Удивлялся: глянь-ка, до чего ведь забрала его переписка! На гражданке, случалось, не видались по неделе — и ничего, не переживал особо, не думал. А тут — задержалось письмо, и хоть помирай. Да и чего уж, второй год чем живешь-дышишь — одними письмами. Или перечитываешь, или сам ходишь да обдумываешь очередное послание.
Три письма без ответа!
Старался угадать: что же случилось, что еще там, черт возьми, выскочило? В тот-то раз помучила — ладно: в деревне была, на подшефной картошке, вдесятером в одной избе ночевали, не больно-то распишешься. Но сейчас-то она точно в институте, и до сессии далеко, а вот — отрезало.
Может, сам что перемудрил в последнем пакете? Да нет, ничего в нем не должно быть обидного, письмо как письмо, больше ответов на ее вопросы, чем собственных измышлений. Написал, что Танюша Громова, «капитанская дочка», та «бабочка с косичками», правда, частенько порхает по части, она — дочка капитана Громова, командира первой роты. Признался даже, что маленько приукрасил ее в письме, что на самом деле она девочка довольно наглая и прямо допекла его своими пулеметными очередями: «Ты покатай меня, а? Покатай-покатай-покатай!» От бати вон получил за нее замечание: «Командирская машина, представьте, сержант, тоже боевая машина…» (Тоже хорош жук: если его внучку, пучеглазую пигалицу, подвозить каждый вечер до музыкальной школы — «пожалуйста», а капитанскую дочку покатать — не моги!.. Стоп, стоп, гвардии старший сержант! Ну-у, брат, если уж на батю полил, то дальше некуда, дошел до границ непозволительных!)
Еще, вспомнил Василий, осмеял Люсины подозрения насчет особой интересности его писем. На чем и специализируемся — обхахивать всех и вся. (Тут как раз и не переборщил ли до обиды?) Что-де ничего нет банальнее на свете, чем думать, будто все твои знакомые — личности незаурядные, не лучше ли видеть в них и понимать простые грешные черты. А что до его жонглерства словами, то… случается иногда, занимается башка ерундой. Потому как заниматься ей, бывает, нечем больше. Ходишь и тростишь глупости навроде: «Барабаны тараканов нам царапают тревогу» или «Белопенные березы песни белые поют». А то и того лучше: «Пусть клопами краснокаплет потолок»… Ну, и не только одни созвучия. За каждым словом, представляется иногда, — какой-то свой образ, что ли. Вот, скажем, «трава» — это тр-р! ветерок по равнине, «домой» — добраться до моего покоя, «Люся» — люстра, льющая свет (во!), «Валя» (вай-вай, не подумайте чего!) это комбатовская внучка, ей всего 13—14, подвозим ее иногда до музыкальной школы), так «Валя» — вуаль в открытом окне. Видали, чем мы тут занимаемся?.. Признаться честно (хотя и стыдновато), бравый сержант как-то решил, что сие есть божье знамение, и двинул в писатели: сел и накатал залпом страниц пятнадцать об одном случае, постигшем бригаду бетонщиков Братскгэсстроя. Мужик, один пришел к ним в бригаду, Шурков. Раньше был высоковольтником, но сорвался с верхотуры, чудом остался целехонек и взамен на смерть заполучил страх высоты. Даже на стену в два-три метра не поднимался ни за что. И вот сидит он однажды, задумавшись очень, а бригадир Логачев, только что опохмелившийся и потому благодушный, говорит ему непривычно ровным голоском: «На-ка, отнеси Маше». И подает ему фляжку с родниковой водой. А Маша, крановщица, наверху в кабине сидит. Так встает этот Шурков, спокойненько поднимается на башенный кран, отдает воду Маше, спускается обратно и… только тут соображает, что натворил. Раз пять слазил тут же на кран, смеялся, кричал сверху: «Прощайте, товарищи! Шурков тю-тю!» И правда, на другой же день уволился Шурков, уехал на ЛЭП… Все это и решил Василий описать. Но перечитал свое творение и сам же расхохотался. Куда там! Даже бледные тени людей не сумел вывести… Так что зря Люсеньке кажется, что один ее знакомый должен быть какой-то особой личностью, зря. Тем паче что шоферская работа ему страшно по душе. И нужная работа, и важная, романтика дорог… И вообще, «все работы хороши, выбирай…».