В чем же — недоумеваешь, конечно, — разглядела я «трещины» и «овраги»? Во многом, Вася. Даже в письмах их можно увидеть, стоит перечитать повнимательнее. Я обычно больше половины письма занимаю разными цветочками, березками, тополями… А у тебя о них и словечка нет, ты все больше о делах. И кстати, вот не забыл вспомнить, что водителям автобусов зарплату повысили, а ответить на мой вопрос — пойдем ли мы с тобой по твоему приезду в нашу березовую рощу? — забыл. Не в заслугу себе ставлю я «цветики» — просто это тоже говорит о том, что очень, очень разные мы с тобой. Ты очень деловой и — не обижайся — черствый, а я почти как во сне живу, больше мечтами. И, вполне может быть, пустыми… Да и о людях-то ты с легким сердцем можешь написать «вороны», «бараны», «салаги». Прямо слух режет мне легкость, с которой ты пишешь грубости! Разве можно этак о людях-то?! Или вон почти анекдот похабный написал в одном письме. Ну, там, где с восхищением описываешь, как батя твой расправлялся с самовольщиками. Разве девушкам пишут такое? В вашей мужской тамошней жизни всякое, наверно, происходит, и будешь ты мне все описывать?
Нет, нет, не поймешь ты, о чем я хочу сказать и никак не могу, не в силах высказать! Да и вообще кажусь себе очень глупой и наивной перед твоими письмами. Может быть, так оно и есть…
Я тут об очень, очень многом передумала. О матерях наших, например. Твоя мать вон и грамотнее моей, и жена-то — председателева, а куда забитее живет, чем моя. Твоя мать никогда и не выглянет из дому, а моя всегда с людьми наравне и вообще увереннее чувствует себя в жизни. А все потому, что схожи папа с мамой и очень душевно живут! И боюсь я для себя в будущем того душевного сиротства, какое чудится мне в твоей матери, когда я вижу ее изредка…
Даже в твоих частых скаканьях с места на место, по работе-то, я вижу что-то пугающее. Да что скрывать: все, чай, то же, то же. Это, по-моему, у тебя и не «нелюбовь» к людям, а просто… пренебреженье, что ли. Или даже презренье? По-моему, это ведь как бывает: на работу принимают — как бы честь тебе оказывают, доверяют вместе с собой работать, вместе жить. И как после такого можно всех подряд оплевывать? Ну, один раз, два раза — еще может случиться, но когда подряд много раз… Прости, конечно, не мне тебя учить… Но я бы так не смогла. Коль напросилась сама (заявление, по-моему, уже и обязательство в какой-то степени), так уж давай, работай… Ох, все-то понимаю я, понимаю, вот пишу тебе настоящие назидания, а у самой…
И вообще, так у меня все в последнее время… Ходили мы недавно на педпрактику в школу. Уроки по подготовленным заранее темам давали, внеклассную работу вели. И убедилась я, совсем убедилась: не то чтобы не знаю предмет или не умею его подавать, а просто боюсь детей, не чувствую их… И хожу, ломаю голову: почему, с чего я надумала именно в педагогический? Смешно, но даже этого не помню. То ли учительница подсказала, Марья Федоровна, то ли еще кто — только не сама.
Так и живем: куда ветер дунет…
Ну, все на свете собрала. Но все, кажется, к одному получилось, как ни сумбурно. Зато на душе легче сразу стало. Когда-нибудь так и так пришлось бы высказать, невозможно жить с таким грузом. И тем более — быть счастливой. Прости, если что… И не обижайся. Это, может быть, самое взрослое мое письмо к тебе. Поэтому прошу: не обижайся и ты по-детски. Ладно?
Всего тебе самого-самого хорошего. Желаю от всего сердца, что бы ни произошло между нами, чем бы все ни закончилось…
Жгуче заполыхали щеки, и липко пересохло во рту. Василий прикурил вторую сигарету; не веря себе, взялся перечитывать письмо. Сначала показалось, что его просто разыгрывают и что написала письмо не Люся, а кто-то другой: или хохмач-солдатик, или явная вражья душонка, замыслившая расстроить его и Люсины… отношения, что ли, как их теперь называть? Но почерк был Люсин, его невозможно не узнать: буквы округлые, ровные, неторопкие. Как и вся она сама. Да и слова ее. Ее, ее!.. Василий яростно скомкал письмо и хотел было швырнуть в угол, но раздумал — сунул в карман.