Долго вынашивал Донов планы, как подойти к нему половчее и разузнать побольше, и в один из осенних вечеров не выдержал — приступил к делу.
— Ну как, сержант, жизнь? Не скучаем? Вид у тебя что-то в последнее время чересчур кислый, а? — спросил он, усаживаясь на сиденье рядом с Макаровым.
— Смотря о чем, товарищ гвардии полковник. Скучать-то, — усмехнулся Василий и медленно повел машину к воротам части.
За два с лишним месяца в должности шофера комбата он научился быстро угадывать настроение и желания бати. Сейчас Донов подошел к машине неторопливо, дверцу закрыл осторожненько и лишь после того, как основательно уселся на сиденье, — значит, надо ехать не спеша, без тряски: он хочет или поговорить о чем-либо, или просто подумать спокойно. Выходило, что батя хочет поговорить. Но впервые заговорил не о солдатах — обычно он расспрашивал о том или ином солдате, настроение ребят, — а о нем самом. Поэтому Василий и ответил уклончиво, он терпеть не мог, когда кто-нибудь начинал силком лезть в душу.
— Да мало ли о чем или о ком скучает солдат, — сказал Донов. — По родным местам, по родителям, друзьям-товарищам. И по девушке. Есть, что ли, девушка-то?
— Вообще-то есть, товарищ полковник… — откликнулся Василий, предварительно подумав.
— Что значит — «вообще»? — удивился Донов. — Девушки вообще не бывает. Если она, конечно, не выдумана. Ты же, чудится мне, не из тех, кто живет грезами, а? — улыбнулся Донов, покосившись на своего насупленного водителя.
Василий опять ответил не сразу. Слова комбата, словно вычитанные из Люсиного письма, кольнули больно: «…не из тех, кто живет грезами…» — то бишь ты человек трезвый, черствый… Да и шоссе было покрыто глянцем гололедицы, и к тому же, ослепляя из морозного тумана неестественно громадным шаром света, шла встречная. Только пропустив ее, Василий ответил с насильной бодростью:
— Мечтами сыт не будешь, товарищ гвардии полковник. Живешь — так действуй. Я так понимаю. А вы как в воду глядели: кажется, именно на этой почве разладилось у нас с ней. Такую ахинею накатала она мне в последнем письме, что голова пошла кругом. «Ты такой, я такая, мы с тобой точно такие, как наши отцы…» Качает мне, так сказать, генетическую несовместимость!
— Ого!..
Донов покачал головой — что, видимо, означало: ну и лексикон у нынешней молодежи! Сказал строго:
— Ничего. Не стоит опускать голову. Тем более — наливаться злобой. Все же в порядке вещей. Не узнать друг о друге все — никогда не стать до конца близкими. — Грузно поерзал на сиденье, спросил: — Ну, а… что же она имеет в виду насчет отцов? Они что — настолько разные люди?
Василий вздохнул, поморщил лоб, что-то припоминая, и засмеялся:
— О-о, тут, товарищ полковник, двумя словами не скажешь! В общем, насколько я теперь припоминаю, мой и ее отец всю жизнь не ладили. Мне кажется… Бывает ведь вот такое: раз почувствовал к человеку неприязнь, — и все. Что бы он ни делал, как бы ни делал — все только укрепляет твое мнение о нем. Вот что, кажется мне, происходит между моим и ее отцом.
— Ты не ответил на мой вопрос… — напомнил Донов.
— Слабо сказано — «разные». Совершенно разные!.. Умная вроде девчонка она, Люся, а вот не понимает, что просто нельзя ставить наравне ее и моего отца!
Донов недоверчиво хмыкнул. И сказал задумчиво:
— Легко ты, сержант, обо всем судишь. Сплеча рубишь… Чем же ее отец так плох и чем так хорош твой? По-моему, всякий человек хорош на своем месте, если он хороший человек.
— Может, и легко. — Василия обидело, что командир, хотя сам и понятия не имеет, о каких людях идет речь, явно недоверчиво отнесся к его словам. — Ее-то отца, если честно, я и вправду почти не знаю. Я ведь совсем мало жил в своей деревне. С восьмого класса учился в райцентре, после школы вдарился «в люди»: в Братске отбухал бетонщиком полтора года, потом почти три года проволынил в пединституте… Но разве можно, товарищ полковник, равнять двоих, один из которых всю жизнь тюкает топориком в свое удовольствие, а другой всю ее отдал колхозу? Или, пусть прозвучит громко, людям?
Особой нежности к отцу Василий никогда не испытывал, даже в мальцах. Наверное, потому, что и сам не видел ее от отца. А там — школа, работа, заботы… Наконец, вон чуть не подрались из-за того дурацкого в целом-то «Будильника»: отец, придя домой, начал скрипеть зубами, поднял руку, показалось, что хочет ударить (попадало ему несколько раз до синяков), и Василий молча тиснул родителя на кровать да хлопнул дверью, заночевал тогда у Юрки Ореха. И вообще, конечно, любовью к отцу он никогда не пылал, в последнее время явно даже наоборот, но сейчас, задетый хмыканьем комбата, он быстро нашел объяснение всегдашней суровости отца: ему, вечно занятому колхозными делами, просто всегда было не до нежностей! И Василий горячо, сбивчиво начал рассказывать Донову, вернее — доказывать, какой у него отец сильный и нужный людям человек. Говорил и понимал, что и о своем-то отце ему трудно судить, не то что о Фролане Мишине, Люсином отце, о котором он так решительно отозвался вгорячах. И мало того что трудно судить: вдруг с внутренней дрожью понял Василий, что даже представить лицо человека, которого расхваливает сам же, отца, — никак не может. Не вставало оно перед глазами при всех потугах памяти: расплывалось, никак не хотело принимать конкретные очертания. Василий попытался оправдать себя: немудрено, ведь он вообще мало видел отца. Тот изо дня в день спозаранок уходил в контору, возвращался поздней ночью, когда Вася досматривал третьи сны. И так почти круглый год. Только и видел отца разве где-нибудь в клубе, случайно на улице или в поле.