Дежурный по КПП позвонил дежурному по части, тот — на дом начштабу. Кукоев — «старый дурак», как назвал его прямо при мне Георгий Александрович, — среагировал по-своему: велел послать на выручку солдата всего… двоих свободных из караульного взвода. Точно, считай, послал их «под нож».
Батя все подгонял меня — проскочить нам было надо через весь город — и бормотал то зло, то сокрушенно: «Нет-нет, давно мне надо было освободиться от этого робота!.. Ах, бог ты мой, и почему мы такие миндальные в миру, а ведь в войну на разведку с ним не пошел бы!» И я понял, что песенка Кукоева спета. По крайней мере, власти абсолютной, которую ему частенько уступал батя из-за полного доверия, у него больше не будет.
Когда мы ворвались на станцию, южная часть ее, где грузовые платформы, вся вдруг заполыхала в свету: прошло всего минут двадцать (гораздо меньше, чем я потратил на описание происшедшего), а три основные роты уже стояли на шоссе вдоль путей, повернутые к составам, и разом включили фары. Три роты — это, считай, что-то около двухсот пятидесяти МАЗов, да плюс станционные работники тоже включили прожектора. Стало жутко светло, и даже мышь не проскользнула бы из этого яростного круга незамеченной.
Водители выскакивали из машин с карабинами в руках, к платформам уже подбегали учебные роты и почти сплошной шеренгой окружали товарные составы. Батя скомандовал к себе офицеров, и пошли мы обшаривать каждую платформу, каждый вагон. Сначала нашли солдата с четырьмя ножевыми ранами в живот (если бы Кукоев сразу, не медля ни секунды, скомандовал по-батиному, тогда бы, может быть, и успели…), потом взяли тех троих «человекообразных». Они спрятались в одном из пустых вагонов — такие жалкие, трясущиеся от страха.
Солдатом убитым, Люсенька, оказался Виталька Лосев… Если и есть у меня здесь друзья, то первым из них был Виталька. Я тебе писал о нем — библиотекарь-почтальон… А впрочем, какой уж я был друг? Считался им, а хоть раз поговорил с ним по душам? Спросил хоть раз: кто ты есть, Виталька? Чем живешь? Зачем живешь и чего хочешь в жизни? Нет, не говорил, не спросил… Он редко ходил в увольнение, да и в тот вечер, видимо, раньше срока возвращался в часть, потому и оказался один около товарных платформ… Я, хотя и опекал его, частенько подсмеивался над ним, называл красной девицей, потому что и лицо у него было какое-то девичье и краснел он по всякому поводу ужасно. Такой уж он был нежненький весь, добрый и скромный.
Вот тебе и «красна девица»… Теперь я часто пытаюсь поставить себя на его место в ту страшную ночь. Бросился бы один на трех вооруженных парней? Вообще-то, наверно, бросился бы. Тем более на девчоночий голос, который звучит еще по-детски. Сегодняшний я — тем более бросился бы. Не раздумывая. За вчерашнего себя, правда, не очень ручаюсь.
Но не это, Люсенька, меня теперь занимает. Часто думаю: вот если бы все мы были такие, как Виталька, как Донов… И если бы люди везде и всюду без раздумий, быстро, сообща обкладывали любого «любителя крови», как бешеного пса! И если бы еще во всем мире могло быть так!
Витальку мы похоронили. Как это невероятно, невозможно, несправедливо!.. Похоронили всем батальоном, всем городом. Народу было!.. Даже в школах, говорят, отменили занятия. И цветы, цветы, цветы… И тишина, и гнев на лицах. Сколько же гнева накопилось у людей против жестокости, и неужели все еще мало его, чтобы растоптать, изничтожить ее раз и навсегда?! Только вот… гнева много — согласия нет…
Приезжала Виталькина мать. Маленькая пожилая женщина. Она — и это было самое страшное на кладбище — не плакала. И вообще, я за два дня не услышал от нее ни слова. И глаза у нее какие-то невидящие…
Говорили, что старший сын у нее учился в МГУ, увлекся альпинизмом и нелепо погиб в горах, а муж, шофер, вскоре после этого попал в аварию и умер в больнице. Ну просто невозможно представить, как она переносит все. Да и видно было, что она уже не жилец на свете… Комбат, правда, послал одного офицера сопровождать ее в пути. До дома, конечно, довезут ее… Ах, подожди, Люсенька, не могу писать, трудно дышать…
Да и что тебе написать еще? Не знаю… Разве еще одну свою мысль, что Донов, этот увалистый, с уродливым лицом полковник, — прямо-таки воспитательный гений. Не думаю, что хоть один из тех сотен ребят, которые были на облаве и на Виталькиных похоронах, когда-нибудь окажется «любителем крови». Нет, такое не забывается…