«Покой…» Да разве ты знаком с ним? Разве когда-нибудь хоть на минуту забывались шеренги живых скелетов за рядами колючей проволоки, свалки теплых еще трупов, которые довелось растаскивать на том незабвенном «мор-экспрессе», куда он попал по особой милости помощника начальника лагеря — одногодка, равного по званию унтерштурмфюрера Ганса Шварценберга? Разве сможешь забыть те «душевные беседы», до которых был охоч помощник начальника лагеря, о будущем его, Шварценберга, и его, младшего лейтенанта Донова? О, какие то были «беседы»! Ганс Шварценберг заводил их подчеркнуто дружелюбно, так же подчеркнуто не придавая значения тому, что один сидит, вольготно откинувшись в кресле, а другой, перетаскавший десятки трупов, стоит у стола, один — гладко выбрит и скрипуче галантно одет, а другой — зарос и грязен, в полосатой лагерке и бос. Это все не имело значения, ведь остальное они делали на равных. Еду и питье Ганс, надо признать, не жалел — подкладывал на край стола то, что ел сам, наливал в рюмку столько же, сколько себе, что тоже немало помогло Донову выжить. Тем паче что говорили они о вещах высоких: какой народ больше внес в мировой прогресс, чем это вызвано и что из этого следует и должно следовать. Говорил-то, собственно, Шварценберг. И не говорил, а рассуждал, выдавая порой достаточно интересные мысли (вообще, надо отдать ему должное, эрудированный был, одно лишь приличное знание русского языка стоило внимания), но младшему лейтенанту Донову было плевать на высокие рассуждения, он умирал от зависти к товарищам, которые уже лежали в бараке на нарах, и он обходился хмыканьем и редкими ехидными репликами. Наконец Шварценбергу надоедала такая односторонняя «беседа», он поднимался, собственноручно вытаскивал из-за пазухи или даже из штанов Донова засунутый тайком кусок хлеба или невыносимо душистого шпика и, любовно похлопывая его по спине, выпроваживал из кабинета… А спор их разрешила и продолжает разрешать жизнь: кости Ганса Шварценберга — выяснил-таки Донов — давным-давно гниют на берегу Одера среди костей собратьев по завоеванию мира, а Георгий Донов испытал великую радость свободы и победы, вырос до полковника. Недавно стало известно, что ждут его и генеральские погоны: переведут его, оказывается, не заместителем командира дивизии, как думал, а самим комдивом — прежнего забирают в Академию Генштаба. Встретил Донов и большую любовь, он оставит после себя сына-офицера и дочь-учительницу, есть у него и внучка, по всей вероятности будущий музыкант — как все же остро чувствует Валюша музыку, поразительно…
Тут у Донова ответвилась мысль на свой автобат, который фактически уже сдан зампотеху Камалетдинову. И до чего неприятно стало видеть истинное лицо человека, которого уважал или нет, но с которым работал: на другое же утро принес Кукоев заявление-желание об уходе в отставку, не поздоровался даже (впервые в жизни, вероятно, нарушил устав), а хлопнул листок на стол, повернулся и вышел. Что ж, Донов без колебаний приписал свое ходатайство, ему ясно давно: доверять Кукоеву сотни молоденьких ребят, таких нынче сложных, нельзя.
Поморщившись, Донов подавил в себе раздражение и вернулся к прежним мыслям. Вот так решила жизнь, господин Шварценберг… С вами-то у нас все ясно, но звучит в ушах квохчущий смех надзирателя Матвиенко — «кых-кых-кых!», словно расстреливает в упор, — и его частая дурацкая фраза о бедном Робине Крузо, попавшем не туда. Потому, наверно, звучит, что не удалось Донову до сих пор обнаружить его след, как он ни старался. Словно в воду канул палач…
Но вот предположим, что совершилось невероятное: я оказался прав, отец Василия и тот, Матвиенко, — одно и то же лицо. Но узнает ли его Донов? Через столько-то лет! За срок, который и его-то самого превратил в седого толстяка… И, если даже узнает, — удастся ли документально выверить превращение Матвиенко в Макарова? Надо думать, какие глубокие меры предпринял предатель для спасения своей шкуры, а теперь-то уж и вовсе позаросли следы за давностью лет. Но предполагать так предполагать: допустим — удастся и это. Тем более что живы еще два человека, Ричардас Вальдманис в Риге и Борис Егоров в Новосибирске, которые тоже с огромным удовольствием согласились бы своими руками казнить лагерного «воспитателя», как называл себя Матвиенко при хорошем настроении… Предположим, возьмет его Донов, в чем он нисколько не сомневается, и предаст народному суду. Он сделает это не колеблясь, но надо обдумать и другое. Что же тогда будет с Василием? С его матерью? Разбить вдребезги жизнь ни в чем не повинных людей? Среди ясного неба, перед лицом родных, друзей и всех знакомых вдруг оказаться сыном, женой предателя — это выдержит не каждый. Смогут ли они понять, что убийцы такого толка, как Матвиенко, просто ни в коем случае не должны дышать воздухом, которым дышат люди?! Трудное дело — классифицировать матерых убийц, но Матвиенко выпал даже из их ряда. Выпадал он даже из ряда шварценбергов, хотя и трудно представить что-либо страшнее. Мало того что был мерзким откровенным предателем, Матвиенко мучил и убивал с особым удовольствием, со смаком, с квохчущим смехом или же напевая под нос песенку… Нет, нет, нет! Ничто не удержит, ничто не остановит, если он еще до сих пор жив!