«Спокойно, комбат, спокойно, — успокаивал себя Донов. — Мы тем и сильны, что никогда не даем окончательно ослеплять себя ненавистью. Даже убирая явную мразь, надо беречь чистые всходы, появившиеся рядом с ней. Иначе какой смысл убирать грязь?»
Ну, Василия-то, положим, Донов подготовил и дополнительно: рассказы о концлагерях, которые пришлось пройти, и особенно Хатынь и родные Борки, куда они завернули по пути сюда, к Волге и Суре, сделали свое дело. Это заметно было. Ночи не спал парень после Хатыни, ворочался да вздыхал на все купе. Да и мудрено ль? Хатынь, Хатынь… Там живые встречаются с убитыми, заживо сожженными. Подходят к месту бывшего подворья и звонят: откройте, мы пришли к вам с вашей болью о вас… Разве может не заныть человеческое сердце в Хатыни, разве может там человек не сжать кулаки и не стать взрослее, сколько б ему ни было лет… Самого-то потряхивает до стона, хотя и не первый раз в Хатыни. Вот примет он дивизию — и сразу же издаст приказ: первым поощрением в каждом подразделении должна быть поездка в Хатынь. Будь он министром обороны — сделал бы так, чтобы каждый солдат за службу обязательно побывал там.
Но тем не менее поймет ли Василий все так, как надо, если… если произойдет то, что должно, по предчувствию Донова, произойти? Парень он неглупый, да ведь вон какие проблемы волнуют его пока прежде всего: «генетическая несовместимость»! Разумеется — возраст. Да только он ли один теперь живет сугубо личным, без высокого чувства времени в себе? Часто с болью замечал Донов: столько еще зла на земле, фашизм полыхает там и тут, а многие прячутся в узкий мирок личных забот, только бы не задела их чужая боль! В лучшем случае, к личному у них приплюсовываются заботы о работе, да и то в личном опять же плане. Если бы у всех, во всех постоянно трепетало чувство равнения на время, то насколько бы выше стояла сегодня жизнь!.. Ну да ничего! Такое не делается сразу. Главное — верно держит жизнь главное направление…
Был полковник Донов человеком не то чтоб необщительным, а все же довольно отдельным. Видимо, наложило свою печать командирское положение, особенно с тех пор, как стал командовать дальней самостоятельной частью: нет рядом ни по званию равных, ни по возрасту (сухарь Кукоев не в счет), так невольно отдалишься и замкнешься в себе, уйдешь в разные долгие мысли. Вот и вынес он в размышлениях одно заветное (возможно, и не ахти оригинальное, но довольно, на его взгляд, верное и утешительное). Человечество, приходило на ум не однажды, всю свою историю шло по пути разделения, и пришло оно в двадцатый век к тому, что весь разумный мир земной разделен глубокой межой. И не только большой мир расколола надвое та межа — ее бесчисленные ветви часто ложатся и между отдельными людьми: между товарищами по работе и соседями по квартирам, между отцом и сыном, парнем и девушкой… Не каждый находит силы делать решительный выбор или сделать правильный выбор, не скоро исчезнет всечеловеческая межа, но факт остается фактом: мы живем в эпоху великой меженицы. И, как ни пытайся спрятаться в личное, перед каждым рано или поздно встанет лезвие межи: или туда, брат, становись, или сюда. Иль душа твоя, ум твой и руки будут рождать в других горечь и боль, или — красивое, как цветы…
Ох, ох, ох, совсем вы постарели, полковник, посмеялся Донов внутренне. Какие начинаете думать красивости! Жизнь, разумеется, куда сложнее в мире, привыкли вы раскладывать ее по-командирски четко и рубите беспрекословно, хотя мало чего знаете толком еще, кроме своего военного дела, но, право же, видится и верится, что большинство людей заметно тянется теперь к мягкому, светлому…