— Никак Василий?
— Да, он самый. Здравствуйте, Фрол Романович.
Василий решил держаться сухо, но с достоинством. Да и что оставалось больше? Но и сухость его, и достоинство сразу же были смяты, забыты, и пришло то, перед чем вся армейская и доармейская маета, вся пройденная суета не шли ни во что. Фрол Романыч помялся, неловко переступая на больших, до колен, черных чесанках, стал протирать глаза белой вязаной варежкой и несмело спросил:
— А-а… Люся-то где же?
— Люся? — не понял Василий. — В институте, наверно, в общежитии, где же ей быть?
— Так… Знач, не с тобой она… — Фрол Романыч покашлял, прикрыв рот варежкой, и сказал, глядя мимо: — Нет ее тама. Ушла она с институту… Я, знач, думал — к тебе она подалась. После мово разговора-то. Учить, вишь, надумал: как жить, кого любить. А вы нынче не любите этого…
— Как ушла?! Вы хоть разузнали как следует, спросили в деканате? Ну, учителей спросили?!
Василий стукнул чемоданчик о наледь, захлопал по карманам, выискивая сигареты. Фрол Романыч смолчал, тоже взял сигарету и еле прикурил, долго попадая дрожкими пальцами в огонек спички. И только тогда сказал:
— Я все как следоват распознал. Нет ее тама, совсем ушла… В белый свет, выходит, улетела… А ты чего ж на похороны-то не поспел, не пустили, что ли, в срок?
— На какие похороны?
Фрол Романыч сообразил, что ничего-то не знает Василий, не ведает, и попятился, не желая быть ему черным вестником. Но Василий шагнул к нему, взял за рукав словно клещами:
— На какие похороны?
Деваться стало некуда — Фролан коротко и глухо сказал, какие похороны, кто умер, когда и как.
Василий, забыв чемоданчик на шоссе, чересчур твердыми шагами отошел к забору безлюдного сегодня колхозного рынка, черпнул с наметанного под ним сугробика снег и ткнулся в него лицом.
Военком Курасов был невыносимо молод. Молод и для высокого майорского звания, и для такой солидной должности, как районный поенный комиссар. Донову не раз приходилось выезжать в области и районы для приема воинского пополнения, и он привык к тому, что в военкомах в абсолютном большинстве ходят старые кадровики, честно дотягивающие до пенсии. И теперь, при виде стройного юнца с холеной бородкой, в голове у него болезненно шевельнулась мысль, что с каждым годом все меньше становится даже в тылу тех, кто прошел сквозь войну. Он пожалел, что решил обратиться к военкому за помощью, но теперь уже было поздно, да и некрасиво уходить, так ничего и не сказав.
— Здравия желаю, товарищ полковник, — поприветствовал его военком неожиданно густым басом, встречая в дверях. — Проходите, пожалуйста, проходите. Раздевайтесь, и вот сюда… — Расторопно пододвинул гостю массивное кресло старинной отделки с витыми ножками.
Донов сообразил, что дежурный офицер уже предупредил о нем военкома по телефону — и хорошо сделал: не надо представляться и объяснять свое появление заново и, усаживаясь в кресло, еще раз пытливо взглянул на майора. И понял, что ошибся и насчет его возраста, я насчет бороды. Лет военкому было не менее чем под сорок — хотя все одно молод! — а борода… она, по всему, не столько баловство и модничанье, сколько необходимость, удачная попытка сгладить не совсем удачные черты лица. Рыжая, до коричневого оттенка, она как-то успокаивала его лицо: длинный и острый нос без нее казался бы, наверно, хищным, большие и редкие зубы, выглядывающие из-под губ, — алчными. Борода, роскошно кольцуя лицо, скрадывала и заглушала все это своей броскостью.
— Представляться, я вижу, не нужно, — сказал Донов. — Да мы, собственно, и знакомы вроде бы. Правда, заочно. Возможно, припоминаете мой неофициальный запрос о Макарове, отце моего солдата?