А сама пошла со двора в город. Чекист Молочков сказал, чтобы явилась к нему с утра непременно.
В неухоженном кабинете Молочкова уже сидел сумрачный, исхудавший Свентицкий, курил. Молочков сказал Маняше:
— Можешь при нем говорить свободно. Чтоб потом не повторяться. Вопрос первый: ты, может, разглядела этих бандюг?
— Я же тебе говорила — испужалась! Ничего я там не разглядела!
— Я думал, ты от испуга отошла, вспомнила… — с досадой сказал Молочков.
Маняша посидела, подумала, потом заметила неуверенно:
— Один был толстый, вроде борова…
— Вот видишь, толстый! — обрадованно сказал Молочков.
— По-моему, нос у него такой, картошкой… И брови дремучие, рыжие, много бровей, — сказала Маняша, мучительно думая. — И знаешь еще что? У него шинель нараспашку моталась, так под нею такая рубаха была, атласная, черная, и пуговочек много беленьких, перламутровых.
— Рубашку переодеть можно! Это не факт! — вздохнул Молочков.
— А не факт, так и не мытарь меня… — рассердилась Маняша.
— Ты не сердись, Усова…
— Я Щепкина, — с обидой поправила она.
— Ах да! Ну все равно, не сердись… Может, вспомнишь еще что?
— Нет, — сокрушенно сказала Маня. — Ничего.
— Ну, тогда спасибо. Привет супругу!
Когда Маняша вышла, Молочков обернулся к Леону:
— Толстая фигура тебе не знакома?
Свентицкий неопределенно пожал плечами.
— Не понимаю я тебя, француз… — вздохнул Молочков. — Сам ко мне пришел, сам сказал: помоги найти этих бандитов. Я, мол, за друга им горло перерву. А сам молчишь.
— У доктора Богородского такого не видел! — сказал Свентицкий.
— А, может, там еще какой интересный разговор был? Насчет того, чтобы всех авиаторов вырезать?
— Такого тоже не было. Зачем врать?
— Вот незадача… Тут, понимаешь, какая петрушка? Ведь Щепкина нашего не случайно ликвиднуть хотели! Не просто так. Расчет у контрреволюции был простой: лупить по городу с воздуха, довести население до ярости, чтобы оно само против нашей власти на мятеж пошло! Понимаешь?
— Вполне парле! — согласился Свентицкий.
— А вы, авиаторы, им поперек горла встали! Не получается у них полной свободы в небесах! Вот и выходит, раз вы им на небе мешаетесь, значит, надо весь авиаотряд под корень на земле вырубить! Вот какие дела…
— Интересная ситуэйшн, — кивнул Леон.
— Слушай, ты действительно мне помочь хочешь? Или просто так, от благородного возмущения?
— Мы с Данькой из одного котелка четыре года хлебаем, — сказал Свентицкий. — Думаешь, я не понимаю, что они на него охоту начали? И не успокоятся!
— Я к Кондратюку двух молодцов приставил, чтобы берегли, — сказал Молочков. — А вот по тебе не стреляли? Почему?
— Я же от полетов отстранен. Сам говорил. Не скрывал.
— Это с одной стороны. А с другой — тебя ведь даже господин Рыкалов за своего держит.
— При чем тут Рыкалов?
— Так ты ж к этому купчине каждый день ходишь.
— Я не к нему хожу.
— Знаю. Поповна твоя у него поселилась. После того, как мы дом доктора Богородского опечатали и конфисковали за контрреволюцию. Так?
— Так.
— А у Рыкалова ты этого рыжего борова не встречал?
— Нет.
— Встретишь! — уверенно сказал Молочков.
— Ты серьезно?
— Вполне.
— Что ж мне, там дежурить?
— Зачем дежурить? — Молочков пожмурился. — Ты скажи, что дезертировал из отряда. Мол, все надоело. Он тебя с удовольствием примет. Откормишься, поповна рядом, сладко жить будешь. Может, и углядишь рыжего? А? Ну а не углядишь, Рыкалов при тебе таиться не будет. Может, что и интересного узнаешь.
— Я не шпик.
— И я тоже. Только не стыдно тебе? Знаешь, сколько детворы да женщин налетами побито? Сколько безвинных русских людей гибнет? Должен этому конец прийти?
— Он же мне не поверит.
— Это мы сделаем. Даже приказ по отряду будет, где тебя вполне заклеймят как подлого дезертира и изменника.
— Не знаю… — сказал Свентицкий растерянно. — Ты… не спеши.
За окраиной вдоль Волги раскинулось утоптанное до каменной плотности учебное плац-поле. На земле валялись стреляные гильзы, рубленая лоза.
Щепкин, удрав из дому, как только Даша ушла к Молочкову, сидел на лавочке рядом с комполка Коняевым, слушал, как тот без передыху ругается.
Солнце грело ласково, теплый, предосенний уже ветер лизал щеки. В кончики пальцев толкалась кровь, сердце постукивало ровно, туго перетянутая бинтами спина и плечи почти не ныли. Ноздри щекотали запахи нагретой пыли, терпкой листвы… Нет, жить прекрасно!