Жестянку вырвало из рук, унесло. Афанасий сердито сплюнул. И тут Щепкин, не оборачиваясь, толкнул его в плечо. Афанасий торопливо вытащил из полотняного мешка бомбу, положил ее на колени, взял в руку привязанные шпагатом к запястью плоскогубцы и только тогда глянул вниз.
По белой пыльной полосе плотной темной массой двигалась колонна конницы. Как будто гусеница ползла по земле, играя темной шкуркой.
Ничего сделать Афанасий не успел, колонна промелькнула и унеслась назад. Щепкин, обернувшись, что-то свирепо заорал. Погрозил кулаком. Пока, чуть накреня «фарман», разворачивался, Афанасий, орудуя плоскогубцами, успел приготовить бомбу. На землю не смотрел, просто ждал тычка-сигнала. Как только тот саданул в спину, бросил первую, за нею, помогая зубами, готовил остальные бомбы и бросал, переваливаясь через борт.
Всхлипнув от напряжения, начал швырять жестянки. Отзвуки дикого воя хлестали по ушам.
Щепкин еще раз развернул «фарман» и пошел снижаться. Клубы от взрывов бомб оседали. Во все стороны по степи разбегались, как шарики, конники. Щепкин прижал аэроплан почти к земле, она надвинулась, замелькала.
Обезумевшие от взрывов бомб, грохота мотора, визга жестянок, кони вставали на дыбы, у дороги билась в постромках упряжка.
Щепкин кричал что-то неслышимое, носился над землей по кругу, чуть не задевая за головы. Казаки не стреляли.
Удар был ошеломительный. И дело было не в бомбах, которые Афанасий так и не смог выбросить точно. Просто человек еще не привык, когда смерть приходит к нему с неба…
Щепкин еще раз прошелся по кругу над окрестностями, нахмурился. Белая колонна уже стянулась после штурмовки, продолжала движение. Слева и справа открывались еще войска на марше. Бронепоезд дымил на рельсах, по бронированным вагонам мелькали вспышки орудийной пальбы. Кольцо вокруг красноармейцев стягивалось.
Однако на юге виднелся лишь небольшой отряд: штыков на двести, здесь можно было бы пробиться и выйти из кольца.
Когда на земле доложил об этом Коняеву, тот повеселел:
— И что б я без тебя делал?! А выходить еще рано…
Афанасий был в центре внимания. Его качали, подкидывая в воздух. Балабан с завистью спрашивал:
— Ну как там, в небесах?
— Вороны каркают… — сказал Афанасий.
Балабан обиделся. А дело было простое: только сейчас к Афоне пришла такая страшная усталость, что ноги казались ватными и голова клонилась; и еще — стало боязно, неужели он действительно слетал?
Глазунов пожал ему руку и приказал выдать два котелка кулеша и полкружки неприкосновенного какао, которое полагалось только летному действующему составу.
Афанасий поел, лег спать и спал почти до полуночи.
Когда отоспался, вылез из палатки и удивился. «Фармана» нигде не было видно. Мотористы с Глазуновым и Балабан грузили на фуры имущество.
— А где Щепкин? — спросил Афанасий.
— Улетели они отсюда… — сказал Глазунов. — Не верблюдами же опять машину тащить…
— Уходим, что ли?
— Само собой…
Глухой ночью Коняев схитрил, завязал ночной бой слева и справа малыми силами. А когда кольцо пошло сжиматься, увел полк на юг, смял слабое охранение, ушел в степь.
Мотористы тащились обозом в середине колонны. Коняев подъехал к ним веселый, сказал Глазунову:
— Слышишь, как сцепились?
Позади в ночи грохотало: белая гвардия никак не могла разобраться, где красные. Бронепоезд лупил по казакам, двинувшимся с запада, казаки палили по офицерскому батальону, занявшему поселок конного завода.
Коняев имел право быть довольным: дорогу сильно порушил, завязал драку, побил немало противника, а своих потерь было ничтожно мало.
— Это, конечно, не наступление еще… — сказал он Глазунову. — Так, пристрелочка. Но теперича я за свой, состав спокойный: понюхали пороху, победу почуяли.
Утром «фарман» появился над колонной. Щепкин сбросил вымпел. По пятам за красным полком шло преследование. Щепкин объясняла как удобнее оторваться от него, какой маршрут свободен.
— Нет, — серьезно сказал Коняев. — Я больше без ероплана никуда не сунусь. Это дело очень даже мне нравится.
Вскоре вышли к Черному Яру, увидели Волгу.
Все обрадовались. Только Афанасий был молчаливый и безрадостный. Он сильно устал, и усталость эта не проходила, как будто сломалось что-то в его жилистом, отощавшем теле.