…В Баку Щепкин отбился от Черкизова, сказав, что хочет кое-что купить. Взял чемодан, пошел по лавчонкам. Всюду были пустые полки, торговцы в папахах лениво перебирали четки, отвечали:
— Золото есть? Все будет! Бумагу, господин, не берем…
На деникинские «колокольчики», керенки смотрели брезгливо.
Щепкин, припоминая адрес, который ему дал еще в Батуме Силантьев, добрался до Девичьей башни, вошел в узкие кривые улочки старого города, поискал глазами вывеску. Силантьев сказал: «Придешь, если будешь в Баку, в сапожную мастерскую Алахвердиева».
Мастерская оказалась на месте. На жестяной вывеске был намалеван сапог, выведено белилами «Алахвердиевъ. Европейская и восточная обувь. Заходи, пожалуйста!»
Но дверь и окна заколочены крест-накрест досками, покрыты толстым слоем копоти и пыли.
Щепкин окликнул мальчишку, который катал обруч по улочке:
— Где хозяин? Почему мастерская закрыта?
— Э, ара! — испуганно глянул мальчик. — Убили его. Большевик-шайтан был. Понимаешь?
Щепкин еле сдержал себя.
На второй день после возвращения из Баку, под вечер, Щепкин лежал в хате, курил. Леон, зевая, раскладывал пасьянс.
Известие о том, что им предстоит перебазироваться и бомбардировать астраханских обывателей, сделало даже его раздражительным. Только и ахнул, присвистнув:
— Что же это делается, мон шер? Так ведь, глядишь, дойдем до Саратова, а там и на родной дом прикажут бомбой капнуть! По папаше и мамаше? Ась?
— Ну и капнешь, — сказал Щепкин. — За десять фунтов.
Свентицкий ничего не ответил, задумался, кажется впервые за последнее время, всерьез.
В сенях грохнуло, вошел Черкизов, оживленно блестя прозрачными глазами, сказал:
— Поразвлечься не желаете? Лазутчика-комиссарика казачки в степи поймали! Серьезная личность! Ну-с, быстренько!
…Подмораживало. Ледок схватывал оттаявшие днем лужи. За оградой, у колодца, кругом толпились солдаты. Перед офицерами солдатня раздалась. В кругу на земле сидел человек. Щепкина словно ожгло по глазам. Силантьев сидел, привалившись спиной к срубу, хрипло, с клекотом дышал. В бороде блестели кровавые сосульки, рот безобразно распух, разорванный ударом штыка. В подбровьях глубоко прятались голубые глаза, подернутые пленкой, словно большая лохматая птица упала здесь, не выдержав томительного перелета. Страшнее всего были босые ноги: распухшие, как подушки, синевато-черные глянцевые ступни; желтые, как ракушки, ногти — уже мертвые. Видно было, его гнали босиком издалека. Из-под серой от грязи сорочки выпирала широкая грудь во флотской татуировке, ходила ходуном. Подштанники были располосованы по всей длине, не прикрывали стыда. Силантьев время от времени равнодушно отплевывался, на талом снегу оставались темно-красные пятна. Руки за спиной были скручены. Щепкина он словно бы и не узнал, только на мгновение прикрыл глаза.
Щепкин отшатнулся, показалось, все это просто снится. Напоролся на удивленный, внимательный взгляд Черкизова, который успел уловить это движение.
— Погрей-ка его! — приказал солдату Черкизов. — Озяб… Еще простудится!
Солдат сбросил в колодец ведро, слышно было, как оно прогремело на цепи вниз, шлепнулось о воду. Со скрипом начал вращаться ворот.
— Встань! — приказал Черкизов.
Пленный поднялся, покачиваясь. Повернул лицо к закату. В глазах плавали оранжевые блики. Солнце садилось в синий горизонт.
Щепкин оглядел гогочущую огромную толпу, отвернулся, пошел прочь. Не выдержав, оглянулся. Солдат вытащил ведро с ледяной водой, взобравшись на сруб, сверху вылил воду на голову Силантьева. Тот стоял не шелохнувшись, обливаемый прозрачным сиянием, вода была чуть теплее, чем воздух, дымилась.
Из толпы выбрался Свентицкий. Лицо у него было белым, страдающим.
— Пошли, Даня.
Шинельные спины сбились, вскинулись штыки, Силантьева уже не было видно. Только глухой, страдальческий крик вырвался из круга: не человек, сама живая плоть кричала, терзаемая невыносимой болью.
Щепкин рванулся. Свентицкий крепко сжал его руки. Оттолкнул всем телом, почти ударил:
— Ты что? Ты что?
В хате Щепкин уткнулся всем лицом в подушку. Свентицкий сидел притихший, крутил бесчисленные папиросы, курил.
Щепкин вскочил, схватил кобуру. Свентицкий молча стиснул, выломал из руки парабеллум, швырнул на кровать:
— Дурак! Ему уже ничем не поможешь, а себя погубишь… Сиди! И потом — кто он тебе?
— Молчи!
— Брось… — Свентицкий смотрел по-необычному серьезно. — Это тебе сейчас, Данечка, нужно молчать в тряпочку. Черкизов наш не так прост. Допрашивал уже меня, кто ты, да что ты. Я-то помню, как ты еще до Франции с солдатиками в обнимку шлялся! Листовочки мне в карман совал! Не слепой! Конечно, каждый сходит с ума по-своему… Большевик ты тихий или идиот — твое дело. Только меня в это дело не путай! Я еще жить хочу! И тебе, мон шер, того желаю.