Казалось, все улеглось. Каждый занимался любимым делом – Андрей готовился сменить отца, Дима – занимался творчеством. Братья вместе проводили почти все свободное время вместе, хотя у Андрея появилась постоянная спутница – Алина, бывшая фотомодель, а ныне байер. Выбор сына одобрили родители и общество, и все, в том числе и Андрей, стали считать их женихом и невестой. Дима не торопился связать себя постоянными отношениями, предпочитая стабильности разнообразие. Бизнес процветал, семья строила планы, былые разногласия если и не пропали совсем, то были основательно забыты, и именно в этот момент кто-то наверху решил, что пора менять устоявшуюся жизнь Гриневых.
Это случилось почти год назад. Почти год Дима нес на себе груз вины перед братом. И не расскажешь, что иногда к этому примешивается чувство злорадного удовлетворения. Это мерзко и противно, но это так. Порой хотелось рассказать хоть кому-то, что он знал – однажды удача отвернется от брата. Однажды боги переключат внимание на других и что тогда будет с «золотым мальчиком» Андрюшей? Справится?
И было кое-что еще. Нелепая, как казалось бы, в этой ситуации ревность. Опять, как когда-то, они не были на равных, и опять, думалось Димке, Андрей оказался в выигрыше.
Андрея надо было жалеть и беречь, но осторожно, щадя его. Все переживали и носились с этим тридцатидвухлетним мужиком, как с писаной торбой. И опять никому никакого дела не было до чувств Димы. Никому дела не было, что он зачехлил свой фотоаппарат и пока отец проводил ночи в больнице у постели Андрея, взвалил на себя управление «Пирамидой». Никто не поинтересовался, как он умудрился – почти ничего не понимая в запутанных дебрях финансовых схем, не провалить дело, удержать его на плаву. Все сочли совершенно естественным, что он станет генеральным директором без права принятия решений, отдав всю полноту власти Андрею. Это было так правильно и справедливо. И от этого хотелось выть на луну, потому что Димка ненавидел эту работу и не мог уйти. Потому что он хотел жить по-другому, но не мог себе позволить: он должен был думать о брате.
3
Сколько бы Андрей ни вспоминал те зимние дни, никогда не получалось воспроизвести произошедшее в хронологическом порядке. Почему-то первым делом вспоминался один из дней в больнице: прошло меньше недели, как он окончательно пришел в себя. Его уже не кололи обезболивающими до полной отключки, и немного реже стали беспокоить страшные видения, которые и снами не назовешь. Там было темно, жутко и очень больно. Там он пытался продраться сквозь лес, сплошь состоящий из деревьев, вместо веток на которых росли ножи и иглы, пытающиеся исколоть его глаза, разрезать лицо до костей. Там он летел в пропасть, ломая руки-ноги о выступы мерзлых скал. Там он, выскакивая из огненной лавы, попадал в ледяную воду бескрайнего океана. Эти видения были яркими настолько, что даже сейчас Андрей каждый раз стискивал зубы, заново вспоминая их. Он чувствовал, как быстрее начинает стучать сердце, как туманит разум паника, и только огромным усилием воли заставлял себя не вспоминать свои сны, наполненные до краев такой человеческой, физической и вместе с тем такой невероятной болью.
Память делала кульбит, и следующим эпизодом, всплывающим в сознании, был разговор с врачом, за день до того, как сняли повязки. От этого воспоминания Андрею каждый раз становилось по-детски стыдно. Тогда он, еще не видя, во что превратилось его лицо и, не зная, как выглядит его рука, говорил с врачом свысока: «Прорвемся, док!», «Мужчину шрамы украшают, док!» и прочую чепуху, явно позаимствованную из второсортных американских фильмов.
А потом, вопреки логике, вспоминалось, как они спорили с Алиной на кухне за несколько минут до того, как за ним заехал Димка, за несколько часов до того, как он напился… И вот только оказавшись в этой точке отсчета, он мог начать скрупулезно анализировать свои действия. Что он пытался понять? Возможно ли было что-то изменить? Или он хотел найти не увиденные тогда знаки судьбы, предостерегающие его? Или удостовериться, что все это было чередой нелепых случайностей, предначертанных злым роком, и он не мог ничего изменить? Это стало чем-то похожим на решение многомерной головоломки и, утратив первоначальную остроту, стало приносить интеллектуальное удовольствие. Он прокручивал пленку воспоминаний, каждый раз по-новому отвечая на вопросы, и только одно оставалось неизменным – теперь менять что-то было поздно. Тогда зачем он снова и снова вспоминал – сны, больницу, боль, ссору с Алиной?