Те закивали, но почему-то уверенности она не почувствовала.
Тогда, в том сыром и промозглом феврале, больше похожем на позднюю осень, она тоже, как и Катя сейчас, не могла понять, почему ему, умному и сильному мужчине, так тяжело перенести потерю красоты. Разве это главное? Руки-ноги целы. Да, шрамы впечатляли, но для близких он же оставался все тем же Андреем. Так почему же он воспринял это так болезненно?
Только потом, после разговора с Андреем, Светлана частично поняла и сейчас, пересказывая Кате эту грустную историю, пыталась объяснить. Трудно это было, трудно. Наверное, чуть менее трудно, чем тогда говорить с Андреем.
Они все пытались его тогда уговорить, объяснить, что не все потеряно, что хирурги готовы помочь, что его любят и таким. Зря они это... Сейчас Света думала – зря. Они своими разговорами показывали, что его шрамы имеют значение. И чем больше пытались доказать обратное, тем меньше он верил, уж слишком много внимания они все, из хороших побуждений, уделяли этому.
В один из вечеров, сидя в кресле и глядя на расхаживающего по палате Андрея, Света в который раз повторяла:
– Андрюш, все наладится. – Фраза ни о чем, но обязательная, как «здравствуй» или «до свидания».
– Да пойми ты, Светка! Я не из-за рожи своей переживаю! – Он сел на край кровати и наклонился к ней, опираясь локтями о колени. Лицо и рука были скрыты под повязками – более легкими, но все же, но все же… – Дело в том, что меня будут жа-леть!
– Ну и что? И почему? Сколько людей… таких.
– Вот! Я для всех – инвалид, неудачник! Все будет жалеть, а за спиной думать, что я заслужил.
– Андрюш! Но мы так не думаем!
– Свет, – он улыбнулся, и у Светы сердце зашлось – так не похожа была эта кривая ухмылка на его привычную улыбку, – ты сама сейчас сидишь и меня жалеешь. А это невыносимо. Ты пойми, там, где жалость, других чувств не бывает: ни уважения, ни любви – ничего!
– Да с чего ты решил, что жалость – это плохо? – не выдержала Света.
– Я сказал – ко мне никто не будет относиться всерьез.
– Сделай операцию!
– Операцию! Много операций! Убить столько времени? Опять больницы? И потом чтобы все говорили, что он сделал пластику, потому что ему рожа важнее всего?
– Господи, хоть как – все плохо.
– Я рад, что хоть ты понимаешь!
– Нет, я не понимаю! – Она действительно тогда не понимала. Потом поняла, слыша, как дружный коллектив «моет кости» начальнику. Он был прав, его жалели, испытывая злорадное удовлетворение от того, что это несчастье произошло с ним, с этим любимцем судьбы, с золотым наследничком. Богатые тоже плачут – любимый лозунг народа.
Любой коллектив, даже стихийно собирающийся на остановке трамвая, стремится выстроить свою иерархию: кого вперед, кого затоптать, кого пожалеть и так далее. И Андрей моментально переместился из «элиты» в «юродивые». Он осознал это раньше остальных или просто не пожелал закрывать на это глаза. Света поняла позже, и, пыталась объяснить сейчас это Кате.
Катя выслушала ее внимательно, и спросила:
– Но почему никто не сказал ему, что можно попытаться снова забраться на гору? Снова стать «элитой», если это так важно?
Простой вопрос. Света задумалась, ответила немного неуверенно:
– Не знаю. Сложно это. Нас всех тогда так перекрутило, раскрошило… Всех… Так странно, все так заботились об Андрее, что на помощь ему сил ни у кого не осталось. Странно…
Да, все тогда пострадали, всех перемололо. Гринев старший так и не вернулся на свой пост. Увидел, что Андрей втягивается в процесс, после болезни, что Дима остался номинальным руководителем, что коллектив не распался, что прибыли растут, и ушел на покой. Но еще больше, чем до безумия любящий свое дело Олег, так легко оставивший бизнес, поразила Свету изменившаяся Лора. Вот уж кто, по мнению Воронцовой, должен был устоять при любых мировых катаклизмах. Ее неизменная элегантность, замешанная на чем-то большем, чем внешняя атрибутика, воспитание, стиль и лоск – все это должно было защитить блистательную Лору от ударов судьбы. Почему-то казалось, что седина не прикоснется к этим мягким волосам цвета ржи, подстриженными волосок к волоску в такой нежный и идущей Лоре «боб», что морщины не тронут на эту молочно-белую кожу. Но прошел месяц, и Лора превратилась в пожилую женщину. Света исподтишка вглядывалась, пытаясь понять – в чем дело. Морщин не стало больше, и седины было не видно, но вот глаза… Глаза стали другие – в них читался страх, обреченность, боль и неуверенность. Лора держалась, старалась не показывать виду. Так старалась, что эти старания бросались в глаза и ранили Андрея еще сильнее. Он жаловался Светке, как бы между прочим, что этот взгляд матери, котором она провожает каждый его жест, вызывает в нем желание разнести к черту клинику… Лучше бы ей было наплевать. А Алина…