Это была театральная гримерная. Когда-то давно ему довелось побывать в таком месте — тогда в туалете нашли труп женщины, который пролежал там шестнадцать часов, и на первый взгляд казалось, что она умерла, ударившись головой о раковину, после банкета в честь последнего спектакля любительской труппы. Но на затылке у нее багровел огромный синяк. Пьесу написал местный врач. Синго вызвал его для допроса, они долго с ним провозились, но единственное, в чем врач в конце концов признался, — это что он настойчиво и небезуспешно приставал к другой актрисе из той труппы.
Кэшин проверил и другие комнаты, оказавшиеся такими же гримерными, только чуть поменьше. Во второй из них загорелись две лампочки. Он вернулся, открыл дверь, спустился по длинной лестнице, толкнул дверь внизу.
Просторное помещение, освещенное лишь тусклым светом из окон под потолком. Он вошел.
Перед ним был старый театральный зал, немного вытянутый в длину, с наклонным полом и, наверное, тридцатью рядами кресел с поднятыми сиденьями. Короткая лестница с левой стороны вела на сцену.
Он снова позвал:
— Кто-нибудь есть? Это полиция!
Наверху завозились скворцы, а с улицы донесся шум, — похоже, кто-то проверял двигатель.
От пола тянуло пылью и затхлой сыростью. Кэшин вдохнул носом, но не понял, что это за запах. Правда, в нем шевельнулось какое-то смутное воспоминание, и почему-то лицо и шею неприятно защекотало.
Он дошел до конца зала и распахнул обе дверные створки. Они открылись в мраморное фойе с входными дверьми напротив. Кэшин вернулся, взошел по ступенькам, отодвинул темно-лиловый занавес и оказался в темноте кулис, откуда через щели декораций виднелись голые доски сцены.
Он вышел на сцену.
По ней кто-то рассыпал кучи чистого строительного песка.
Откуда здесь песок?
У задней стены валялись три красных ведра с надписью «ПОЖАР». Значит, кто-то раскидывал песок из противопожарных ведер по всей сцене.
Хулиганы? Не похоже… Эти громили бы все вокруг, рвали бы занавес, засрали и зассали бы сцену, скакали по креслам, уродовали и рвали их, били лампочки.
Нет, это не хулиганы.
Здесь было что-то другое.
Он походил по сцене, стараясь не наступать на песчаные кучи, хоть это и не всегда получалось. Песок оглушительно громко хрустел под ногами. В центре сцены он огляделся по сторонам. В тускло-желтом свете с оконных рам свисали длинные хлопья пыли.
Где же здесь включается свет?
Вернувшись в кулисы, он заметил нужную панель сбоку от лестницы — четыре старомодных фарфоровых предохранителя, латунные выключатели. Громко щелкая, он включил их все по очереди, и сцену залили огни.
Он опять вышел на сцену. Свет с колосников падал на разрисованный задник, а на рампе горела почти дюжина ламп. Пока он смотрел на них, две лампы перегорели, потом еще одна. Задник представлял холмистый пейзаж с фермерскими домиками, стадами белых тучных овец и желтой змеей дороги, которая поднималась на самый высокий холм с тремя крестами — одним высоким и двумя поменьше, по бокам, — на мягко округлой вершине.
Кэшин подошел ближе. На крестах поменьше художник изобразил распятые фигуры. Но большой крест был пуст, словно ждал кого-то. Кэшин перевел взгляд на песок, разбросанный перед задником.
Зачем его тут разбросали? Тушили огонь? Наверное, хотели развести костер, плеснули чего-нибудь горючего на доски, а потом перетрусили, схватили корзину и засыпали пламя песком.
Правдоподобное объяснение.
Хулиганы развели бы огонь, да.
Но гасить его не стали бы.
Кэшин пошевелил ногой песок, разгреб его. Внизу тот совсем спекся и отслаивался целыми кусками. Джо разгреб глубже, до самых досок…
И увидел черное пятно. Его затошнило, по шее пробежал холодок, заломило в затылке, в ушах.
Здесь случилось что-то дурное.
Нужно было звонить в участок, выходить и ждать в машине.
Он присел на корточки, потрогал пол указательным пальцем, посмотрел на него.
Кровь.
Никакой ошибки.
Как давно она тут? Песок уже впитал влагу.
Кэшин распрямился, потер затекшую спину, расправил плечи. Стоя лицом к залу, под лучами света, бившими сверху и снизу, трудно было что-нибудь разглядеть в темноте.
Но он все-таки увидел.
Сиденья всех кресел в зале были подняты.
Все, кроме одного. В шестом ряду, в середине.
Одно опущенное сиденье… Одно-единственное во всем зале.
Здесь кто-то сидел. Кто-то нарочно выбрал это место — с него удобнее всего было смотреть на сцену.
Смотреть? На что?…
Чепуха… Может, кресло само опустилось, бывает… Все опускается, падает — это закон природы… Из дюжины предметов, которые могут упасть, один упадет обязательно…
Кэшин спустился со сцены, дошел по проходу до шестого ряда, вынул мобильник, набрал номер отдела расследования убийств.
— Это Джо Кэшин. Инспектор Виллани на месте?
— Говорит по телефону… А нет, закончил. Соединяю…
Виллани отрывисто представился. С каждым днем он все больше напоминал Синго.
— Это Джо. Слушай. Я сейчас в этом зале, в Северном Мельбурне. Здесь кое-что случилось, стоит подъехать взглянуть.
Виллани кашлянул и ответил:
— Это который Джо? Из Порт-Монро? А звонишь из Северного Мельбурна? Решил посмотреть большой городу, а, Джо? Ну рассказывай, что там у тебя.
— Запиши адрес, — начал объяснять Кэшин.
— Да что там, на хрен, стряслось?
— Здесь кровь, свежая.
— Ну и что же?
— Бургойн.
— Бургойн?
— По-моему, да… Да.
— В Северном Мельбурне?
— Непонятно, согласен. Докладываю то, что видел, но, если хочешь, позвоню по горячей линии. Хочешь?
— Похоже, дело срочное, что мама не горюй. Ладно, бросаю все и еду. Где ты?
Кэшин назвал адрес, разъединился и взглянул на занавес с нарисованными на нем крестными муками. Потом вернулся к другому краю сцены, поднялся по лестнице, постоял в темноте.
Знакомый запах! Здесь он был сильнее. Шее и плечам опять стало холодно, да так, что он задрожал.
В то утро в гостиной Бургойна пахло точно так же.
Он потянул носом, огляделся, заметил, как стучат у него зубы. Слева, у стены, стояло литое железное колесо с двумя ручками, установленными под прямым углом. Он подошел поближе. Из-за колеса вверх, в темноту, уходил трос. Трос был намотан на барабан, а сзади стоял храповик с железной ручкой.
Он тут же все понял.
Трос поднимал и опускал декорацию, тот самый разрисованный задник, а храповик натягивал трос так, чтобы декорация не обрушилась.
За тросом, вернее, между тросом и стеной что-то лежало. Кэшин протянул руку и вынул тряпку, смятую в комок, уже почти сухую.
Пахло от тряпки. Да, от тряпки, точно. Уксус… Кухонное полотенце, смоченное уксусом.
Он развернул его, посмотрел на свет. Пятно.
Кровь.
В голове тут же завертелся вопрос. Почему не работал храповик? Зачем натянули трос?
Он крутанул железное колесо, и собачка на храповике отщелкнулась. Колесо завертелось, собачка быстро затрещала, натяжение троса стало ослабевать.
Металлические щелчки… Фрагмент декорации начал опускаться.
В щель между досками он видел только часть сцены.
О господи…
Голые лодыжки, вспухшие темные ступни, запекшаяся на них кровь, спутанные волосы на лобке, темные — на торсе, поднятые вверх руки, темная дыра между ребер, со стороны…
Кэшин остановил колесо. Собачка щелкнула, трос остановился.
Худое голое тело, в запекшейся крови, тихо раскачивалось.
Кэшин прошел через зал, в фойе, открыл парадную дверь, вышел на холодный городской воздух и, стоя на верхней ступеньке, глубоко задышал.
Серебристая машина свернула с улицы, поехала прямо на него, остановилась метрах в двух, у бордюра.
Передние дверцы открылись. Виллани и Финукейн, бледные, как гробовщики, вышли и посмотрели на него.