Поздно ночью, когда антоновские полки, прячась от бронеотряда, уже подходили к уваровским лесам, Карась со своими верными дружками и остатками двух полков, разбитых в Умете, заскочил в Карай-Салтыки, надеясь увидеться с Соней.
Трясущегося от страха Семенова он чуть не пристрелил, узнав, что Соня, убитая Антоновым, до сих пор валяется в саду.
Если бы Карась знал, за что убил ее Антонов, он, может быть, не стал бы хоронить ее с почестями, но тайну происшедшего в этом саду увезли с собой братья Антоновы.
Карась увез труп Сони в лес, положил ее на крутом берегу Вороны и первый высыпал на ее ноги картуз приречной песчаной земли.
Вскоре вырос на этом месте холмик...
А Карась, дав клятву отомстить Шурке Антонову за Соню, двинулся в свои родные края.
4
Маша только что пришла из госпиталя, где второй месяц работала санитаркой. Хотела начать стирку, но в дверь влетел Мишатка с неожиданной радостной вестью:
- Дядя Паня! Дядя Паня идет! С орденом!
- Где? Где он?
- Да вон идет! Я их на улице с тетей Кланей встретил!
- Бежи, сынок, за бабушкой, она с Любочкой у соседей.
Панька вошел сияющий. На шинели блестел новенький орден.
Маша обняла сразу обоих - и Паньку и Клашу. В радостном порыве не знала, что сказать, только гладила пальцами орден и повторяла:
- Господи! Как хорошо! Хорошо-то как! Живы!
Радостный плач Авдотьи послышался из коридора. Увидев "деток" своих живыми, она приникла к Панькиной груди.
- Милые мои! Родные мои! Желанные мои! - только и могла выговорить Авдотья.
- А где же батя? - спросил Панька.
- В Губчека он, - ответила Маша. - На Карася облаву готовит вместе с Васей.
- Да ты, сынок, и не узнаешь отца-то, - утирая слезы, заговорила Авдотья. - В ремнях ходит, как комиссар. Чуть в петлю опять не угодил.
Мишатка уже крутился у шинели, которую Панька повесил у двери. Услышав разговор о деде, Мишатка перебил бабку и взахлеб стал рассказывать, каким героем был дед Юша в Каменке, как его освободил Митрофан.
Панька слушал рассказ, и лицо его становилось все суровее и бледнее. Сидор Гривцов стоял перед его глазами, и руки дрожали от желания задушить этого зверя...
- Попался бы мне Сидор... - сквозь стиснутые зубы процедил он.
Авдотья не отрывала глаз от лица сына, разглядывала каждую морщинку, словно узнавала и не узнавала того, своего прежнего Паньку, которого нянчила, водила за руку, учила добру и уму-разуму.
- Маленький, сынок, был ты губастенький, - раздумчиво сказала Авдотья, - добренький, а какой теперь стал - не узнать. Губы тонкие сделались, даже искривились.
- Не то што губы... ребра, мать, искривились от злости! - ответил ей Панька. - Душа прочернела!
- Да что же я сижу-то, - спохватилась Авдотья. - Кашей угощу вас, детки. Пшена нам, пострадавшим коммунарам, вчера дали. - И она засеменила к печке.
- Мы к чаю морковному привыкли, - улыбаясь, сказала Кланя. - Сахару с Пашей копили ребятам. Достань сахар, Паша.
Панька вынул из кармана галифе кисетик. Кланя вынула по кусочку сахару Мишатке и Любочке, а кисетик передала Маше.
Сели за стол. Авдотья подала кашу.
Тихо постучал кто-то. Все обернулись к двери. В сгорбленном, сумрачном человеке, переступившем порог, Маша первая узнала Захара.
- Батя! - всплеснула она руками.
Захар окинул взглядом всех, кто сидел за столом, видимо ища сына, потом остановил взгляд на Паньке.
- Я пришел, Павел... - хрипло, едва слышно, заговорил он. - Арестуй меня и в Чеку сдай.
- Да какой там арест! - кинулась к Захару сваха. - Садись за стол. Кашки с дороги съешь, Захарушка!
- Нет, - покачал головой Захар. - Спасибо за хлеб-соль. Я не за этим зашел. Грех с души не за столом снимают.
- А за что тебя арестовывать? - строго спросил Панька, вставая из-за стола. - Коли сам пришел, так и в Чека сам иди!
Захар посмотрел в его светлые, чистые глаза, заметил на груди орден... Склонив голову, едва слышно сказал:
- Васятка там... Встречаться боюсь. Опозорил я его, горе-горюхино, на старости... - И рухнул на колени. - Арестуй меня ты, Павел, отведи сам... боюсь я... Объясни им! - Он зарыдал, прижав бородатое лицо к Панькиной руке.
За всю свою жизнь так освобождающе-искренне не плакал Захар. За всю свою жизнь не чувствовал себя перед кем-нибудь таким виноватым...
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Час расплаты настал...
Это видели уже сами эсеры, отказавшиеся теперь от поддержки антоновщины, это почувствовали сами бандиты, сдаваясь на милость советской власти...
Даже белоэмигрантская газета "Руль" 2 июня 1921 года писала по поводу последнего воззвания эсеровского ЦК, что эсеры сами вынуждены признать отсутствие для их работы надлежащей почвы в "Советроссии".
Настроение масс сами эсеры определяли двумя словами - "безмерная усталость" - и сами же сознавали, что "вера в их партию совершенно уничтожена".
По мнению кадетов, эсеры в своих замыслах только и могли рассчитывать на бандитские элементы. Об этих элементах кадетская газета писала так:
"Многолетняя непрерывная война, огнем опалившая весь мир, воспитала целое поколение по убийству, которые смотрят на пулемет и нож с такою же любовью, как музыкант на свою скрипку. Война отучила этих молодцов от мирного труда. Они не умеют ни пахать, ни строить, ни писать, их профессия - убийство, а единственная цель существования - насилие и разбой. Прекращение войны для них гибель. По существу, им безразлично, за кого идти. Они с теми и этими охотно идут туда, где свободнее проявить свою профессию, где только есть безграничная возможность убивать и грабить..."
Но сколько ни гуляли убийцы по земле - час расплаты настал...
В тот день, 2 июня, когда эту кадетскую газетку с разоблачением сути эсеровской политики читали за границей бездомные эмигранты, брюзжащие на всех и вся, антоновская вторая "армия" перестала существовать. Не спасли бандитов быстрые кони. Бежавшие от реки Вороны в сторону Саратовской губернии "полки", оставшиеся после разгрома в Кирсанове, были настигнуты бронеотрядом Конопко у деревни Елани и окончательно разгромлены. Антоновцы потеряли за несколько дней отступления все пулеметы и обозы; погибло более восьмисот бандитов... Сорок семь бойцов, преследовавших банду на семи бронемашинах, оказались для бандитов страшнее десятка полков.