Пятьдесят лет. Немалый срок — пятьдесят лет, полвека. Пятьдесят лет назад жили они в Артвини. Там же отдали земле своего первенца. Давно заросла травой его могила. Воспаление легких унесло младенца на тот свет. Вовремя не распознали болезнь, лечили от золотухи, а когда хватились, было уже поздно. Война шла тогда, первая мировая война. Бахва служил телеграфистом. Потом турки захватили Артвини. Там жило много армян. В первый же день перебили всех армян, не успевших скрыться. Погнали на берег Чорохи и, как рассказывали, побросали со скалы в реку. Во всяком случае, такие слухи дошли до Батуми. «Мы так бежали из Артвини, что все до последней рубашки растеряли и остались в чем мать родила», — вспоминала иногда Тебронэ. Мамия родился позже, когда они уже нашли пристанище в Батуми. Потом турки подступили к самому городу. В нищете и голоде жили все, чай с изюмом пили, сахара и в глаза не видели. Ни керосину, ни одежды — ничего нельзя было достать. В лаптях ходил народ. Из Батуми подались в эту деревню, да тут и осели. В тот год и умер отец Бахвы.
Вспыльчив был Бахва, себялюбив, но Тебронэ все сносила, все терпела. Уж очень он красив был в молодости. До сих пор стоит на комоде их фотография тех лет. Бахва там в мундире чиновника почтового ведомства. По снимку и то видно, что он был высоким, представительным. Черные усы закручены кверху по тогдашней моде. Красивые губы слегка раздвинуты в улыбке. Тонкий овал лица, светлая кожа, брови, как нарисованные, густые волосы с пробором волнообразно зачесаны. Рядом стоит Тебронэ в длинном платье, с кружевным зонтиком в руках. И на снимке она щуплая и невзрачная. Такая-то и должна была переносить все. Что говорить, вспыльчив был Бахва и нетерпелив, зато красив — глаз не отведешь.
— Чичико, помоги! Дайте хоть эту неделю продержаться, а там видно будет, — жалко умоляет Бахва.
— Не отчаивайся, возьми себя в руки, все исправится…
— Умираю я, чтоб вам провалиться, умираю!
Качается открытая на веранду дверь, душераздирающе скрипят ржавые петли.
Снова выглянуло солнце. Подсыхает. Ах, как зелено вокруг! Но пахоте надо бы еще дождя. А-а, вот и Мамия явился, спрыгнул с велосипеда у калитки. Шатается. Опять пьяный? Да, конечно, снова под градусом, нашел время напиваться. Мамия распахнул железную калитку. У калитки стоял огромный платан.
Чичико спустился вниз, подошел к Мамин и взял велосипед.
— Как он? — спросил Мамия.
— Так себе. — Чичико сплюнул. — Деньги получил?
— Нет, — еле ворочает языком.
— Что теперь?
— Теленка зарежу и продам. Надо избавиться от этого долга…
Месячный бычок, осторожно переступая копытцами, вытягивал шею и обнюхивал Мамию.
Эх, бедный Бахва! Может быть, для кого-то он и был плох, но Чичико никогда не обижал, жалел сироту, заменил ему отца. Чичико вырос в семье Бахвы, который приходился дядей его отцу, а когда отец погиб, приютил ребенка и стал заботиться о нем. Да и Тебронэ не меньше Бахвы любила его. Потому-то и считал Чичико эту семью родной. Если умрет Бахва, разве он будет чувствовать себя так свободно здесь? Мамия ведь пропойца… А Бахва всегда ласково относился к Чичико. Как славно он рассказывал: начнет вспоминать старину — заслушаешься.
Бедный Бахва!
Однако Чичико не столько думал о смерти Бахвы, сколько вспоминал ту последнюю неделю перед отъездом в армию. Лето стояло в разгаре. Необычайно урожайным был тот год для ткемали, и Мамия вместе с родителями Жужуны повезли продавать его в Россию. А Жужуну оставили на попечение Тебронэ. Вот было времечко! До чего хороша выдалась та последняя неделя перед самым его отъездом. Когда недавно он подъезжал на поезде к родным местам, ему наивно верилось, что та неделя, прерванная уходом в армию на целых три года, продлится снова, и все, что он оставил три года назад, ожидает его в своей неизменности. Но в доме переменилось все. На следующий же день по приезде Чичико Бахва слег и с каждым днем все больше и больше ослабевал…
Жужуну Чичико не встречал. А спросить, где она и что с ней, не решался, и все вокруг, словно сговорившись, даже случайно не произносили ее имени.
Фигурка у нее была, как выточенная, длинные белокурые волосы, зеленые глаза, и кожа цвета созревшей пшеницы. Впервые обняв Жужуну, он почувствовал, как от нее пахнет мукой и мятой, и от этого аромата свежесмолотой теплой муки, сена и парного молока голова у него вдруг закружилась, и он, привыкший к парам мазута и машинного масла, вздрогнул, и ноги у него подкосились. Пылкая была она, горячая. Настолько горячая, что страстность ее замечалась сразу же, по походке — она ходила, немного выгнувшись в талии, выставив крутую и плотную грудь и покачивая бедрами. Чичико в то время работал в депо и жил вблизи от работы в белом, оштукатуренном трехэтажном общежитии, и поэтому редко наведывался домой, хотя до деревни было не более десяти километров. Ему не хватало времени, тем более что он тогда ухаживал за одной русской женщиной, уже в летах. Однако именно в ту зиму она навсегда переселилась в Россию. Семья же Жужуны недавно появилась в его деревне. Чичико почти не знал Жужуны, хотя слышал, что как-то вечером деревенские мальчишки застукали ее вместе с Бучунией на берегу Цхенисцкали. Кто такой Бучуния, было известно каждому. Сейчас он в тюрьме. Бог знает, правдой ли было то, что о нем и о Жужуне болтали люди? Хотя что тут невероятного?