Стояла жара. На Жужуне было тонкое ситцевое платьице. В тот первый день она помогала Тебронэ по хозяйству, напевая, прохаживалась по двору босиком, вызывающе косилась на Чичико, соблазнительно поблескивая глазами, и беспрестанно смеялась.
А что было потом?..
Чичико спал тогда на переднем балконе второго этажа, Тебронэ и Бахва — в той комнате, позади, где теперь умирал Бахва, а Жужуне постелили в «зале». Тебронэ почему-то заперла все окна на задвижки, оставив открытым только одно, выходящее в сад, откуда всегда тянуло свежестью. Все уже легли, а Чичико сидел на тахте, прислушиваясь к стону горлицы и далекому кваканью лягушек. В этот час Жужуна и пробралась наверх, на балкон, на цыпочках подошла к тахте и села рядом с Чичико. «Что-то не спится мне». Они долго беседовали — шепотом, чтобы не разбудить стариков. Ночь была темной и безлунной, где-то очень далеко заливалась лаем собака. Они шептались, и Чичико никак не мог отважиться, хотя был уверен, что девушка пришла к нему не только поболтать. Но едва Жужуна шепнула, что ей пора уходить, хочется спать, как Чичико, набравшись духу, неожиданно, безо всяких околичностей, сгреб ее, вдохнул теплый запах муки, сена, парного молока, и словно притронулся руками к тому ожиданию, которым была наполнена девушка. Он уложил ее на постель, стянул ситцевое платье, обнажив ее, вернее, если уж говорить по правде, она сама скинула платье, сама оголилась, Чичико только и оставалось, что помогать ей; он прильнул к открывшемуся телу, к плотным грудям, но… девушка напрягла ноги, переплела их, словно балерина в танце, сжала, и когда Чичико украдкой потянулся к ее бедрам, перехватила его руку и страстно выдохнула:
— Не смей!
— Почему?
— Потому!
— Не бойся…
— Не смей, говорят!
Так они препирались до утра. Не уговорил он ее! И все же остался доволен. Доволен и опустошен. Он никак не мог взять в толк, чего боялась Жужуна и что она, в таком случае, делала с Бучунией на берегу Цхенисцкали? Так и не понял, девушка ли Жужуна или уже знакома с мужской лаской?
Перед самым уходом в армию он словно прозрел; да, сплоховал в ту ночь, не хватило ему упрямства, настойчивости, настырности. Довольствовался крохами. А кто довольствуется крохами, тот никогда ничего не достигнет. Сам не вырвешь, никто не поднесет. Некоторые, по слабости, и крупицу удачи считают полной победой, подберут тысячи оправданий, успокоят себя, обманут, иногда даже сами поверят, что достигли желаемого, нашли все, что искали. Так во всем. Такова участь слабых. И Чичико проявил слабость, оплошал, за что и корил себя в течение всех трех лет…
…На другой день он подстерег ее в поле. Высокая кукуруза уже выбросила метелки. Он повалил Жужуну на траву, на краю поля, под тополями, и там, на траве, среди ольховых кустов, ограждающих поле, валялись они, целуя друг друга в губы. Ослепительно сияло солнце, с пастбища доносилось мычание коровы, запах влажной травы и сырой земли щекотал ноздри. Он видел, как со стебля, пробивавшегося сквозь рассыпанные, словно солома, волосы Жужуны, переползла к ней на мочку уха божья коровка… но и в тот день удовольствовался немногим.
Ночью девушка уже не поднялась к нему на балкон. Он долго ждал ее, потом переполз через перила, спустился вниз по столбу, прокрался за дом и встал у окна, выходящего в сад. Но прикрытое окно оказалось еще и запертым. Он постучал. Никто не отозвался. Чичико разозлился, горло словно обожгло прихлынувшей кровью, и он постучал сильнее, уже не думая об осторожности, не помня о Бахве и Тебронэ, был готов выбить, высадить окно, зверем ворваться в комнату и разорвать эту дуру, запирающую окна.
Захотелось как-то унизить девушку, но это было невозможно, и тогда та давешняя встреча в поле, которая отдаленной сладостной песнью грела ему сердце, представилась иной. Теперь он вспоминал не божью коровку, похожую на рубин, которая переползла со стебля на мочку девичьего уха, не рассыпанные, как солома, волосы, а задранное чуть не до горла платье, легкий пушок на животе, скрещенные колени, шероховатые волосатые голени и огрубевшие ступни, беспощадно освещенные солнцем, и все то, что убивало и стирало недавние блаженство и нежность. Он еще припомнил запах чеснока, которым разило изо рта девушки, и она теперь представлялась ему отвратительной. Стоило Жужуне подойти к окну и вызывающим шепотом бросить ему, что она все равно не откроет, как у него от злобы запрыгала нижняя челюсть и он выругался.