-- Это наша специальность... Жаль только, если без толку... -- мрачно отозвался тут же сидевший пожилой капитан...
-- Но дальше? дальше?
-- Что ж дальше? -- 27-го пришли, постреляли 40 минут и ушли. Как было дело, право, не знаю. Нарочно стреляли по городу или перелеты -- не спрашивал... Просто -- бежали все, кто мог... Говорили, если бы крепость была готова к бою, им бы здорово попало, но только у нас...
Рассказчик вдруг замолчал, боязливо оглянувшись, и ни за что не хотел доканчивать начатой фразы.
-- Приедете в Артур -- сами узнаете. У вас ведь там знакомые... -- скороговоркой шепнул он мне на ухо.
Гнетущее впечатление общей паники, по своей внезапности ошеломившее нас в Харбине, постепенно проходило по мере движения экспресса на юг. На станциях наблюдалось необычное оживление, скажу даже, суета, но суета деловая, без признаков растерянности.
Настроение, господствовавшее на линии, какими-то неуловимыми путями сообщалось и населению поезда. Полковник словно помолодел на 20 лет, забыл про свои недуги и явно пренебрегал не только погодой, но даже и фенацетином. Начальник поезда яростно доказывал всем и каждому (хотя никто с ним не спорил), что никакое начальство не имеет права не пустить его в строй, в одну из батарей отдельного восточно-сибирского дивизиона, где он был вольноопределяющимся, что для комендантства над воинскими поездами найдется довольно народу, но он, прапорщик запаса, должен быть на своем месте...
-- Наши, наверно, пойдут в первую голову! -- восклицал он. -- Наши не выдадут! -- И он, видимо, даже жалел нас, незнакомых с "его" батареей.
-- Первый блин комом -- велика важность! -- басил путеец. -- Скажем так: насыпали! А дальше? Ведь за нами -- Россия! -- И, пародируя манифест отечественной войны, он возглашал: -- Отступим за Байкал! Оденемся в звериные шкуры! Будем питаться монгольскими лепешками, но не положим оружия, доколе ни одного вооруженного неприятеля не останется не только в пределах нашей территории, но даже и на материке Азии!
30 января, после полудня, миновали Дашичао. Короткая остановка. Суматоха на станции. Какие-то артиллеристы забегают в вагон-столовую, наскоро глотают, что попало под руку, и с полным ртом бросают отрывочные фразы:
-- Везли на Ляоян, оттуда -- к Ялу. Известие -- появились у Инкоу. Высадка. Повернули на ветку. Охранники не стали ждать поезда. Ушли грунтовой -- у них конная батарея. Две сотни -- тоже. С нами -- рота стрелков.
И никто не спрашивал, что в силах сделать эти две батареи, две сотни и одна рота, если японцы действительно высаживаются в Инкоу... Ясно было, что сделают все, что могут. И этого было довольно...
Ночь. Гай-Чжоу. Тревога. Здесь железнодорожный путь проходит от берега моря всего в 5 милях. С берега сообщают, что в море видно много огней. С одного из ближних постов донесли о появлении каких-то банд. Туда выступила полусотня -- охрана станции. Слышали перестрелку. Хунхузы или японцы? Удобное место испортить путь. Телеграфировали по линии. С часу на час ждут прибытия 9-го полка...
-- Нас все-таки больше 20 человек, и все вооруженные! -- вмешивается в разговор сын начальника станции, юноша, лет 14, с винчестером в руках. -- В блокгаузе отсидимся, выдержим час-другой, а там -- подойдут стрелки!..
-- Какой задор! Какая уверенность! Какое бодрое, хорошее впечатление оставляли в душе все эти встречи, все эти мимолетные разговоры...
Наутро Квантун встретил нас жестокой снежной пургой.
На станции Нангалин Г. нас покинул, надеясь каким-нибудь случайным поездом скорее добраться до Порт-Артура, мы же, пассажиры экспресса, связанные багажом, должны были проехаться в Дальний и уже оттуда проследовать к месту назначения. Это оказалось не так просто. Ввиду внезапно наступившей войны расписание было отменено. Удовлетворялись в первую очередь насущные потребности крепости и гарнизона. В Дальний мы прибыли строго по расписанию, но здесь вместо 15 минут оставались более 4 часов. Извозчиков не было. Жестокая пурга исключала всякую возможность передвигаться пешком, да к тому же с минуты на минуту ждали разрешения идти в Порт-Артур. Наш спутник, рослый и бравый путеец, тотчас по прибытии куда-то исчез -- очевидно, к сослуживцам за новостями. Полковник Л. и я сидели в пустом вагоне, обмениваясь отрывочными замечаниями, главной, и даже единственной, темой которых была досадная задержка.
В белой сетке пурги станция казалась вымершей. Не было и следа того оживления, той бодрой, здоровой суеты, какую мы видели на севере. Лица служащих, пробегавших мимо, выражали только растерянность, озабоченность, даже словно испуг и ожидание близкой катастрофы. Мы пробовали кого-нибудь остановить, расспросить... Они отделывались какими-то неопределенными фразами и бежали дальше.
-- Захотят, догадаются, -- заберут голыми руками... хоть сейчас... -- бросил на ходу какой-то штатский в драгунской фуражке.
Полковник совсем разболелся: ел фенацетин, принимал бром и не только бранился, но даже роптал на Провидение.
В 12-м часу дня сквозь плач вьюги до нас долетели глухие удары редких пушечных выстрелов.
-- Что такое? -- поймал я проходившего мимо начальника поезда.
-- Вы разве не знаете? -- смущенно остановился он. -- Хоронят погибших на "Енисее"...
-- Ничего не знаем! -- заволновались мы оба.
-- "Енисей" погиб на минном заграждении, которое сам же ставил... "Боярин" -- тоже...
Я так и вскинулся.
-- Какой "Боярин"? Что с ним? Я сам еду на "Боярин" старшим офицером! Говорите толком!
-- Говорите, черт вас возьми! -- захрипел полковник. -- Ведь мы тут, как в одиночном заключении!
-- Господа! Ради Бога! Я не могу, не приказано... -- И начальник поезда убежал.
Еще больше часа томительного ожидания... Наконец раздались звонки, свистки -- поезд тронулся. Перед самым отходом в вагон вскочил наш спутник-путеец. Злобно швырнув в какое-то купе свою шубу, занесенную снегом, он вошел к нам, запер дверь и тяжело опустился на диван...
-- Сдали!..
-- Что сдали? Кого сдали?
-- Не "что" и не "кого", а сами сдали!.. Понимаете? -- сами сдали! -- промолвил он, отчеканивая каждый слог. -- Я это помню. Нам, в 900-м, тоже приходилось туго. Тоже -- врасплох. Где не сдавали -- выкручивались. Сдали -- значит, сразу признали себя побежденными... И будут побиты! И поделом! -- вдруг выкликнул он. -- Казнись! К расчету стройся! "Цесаревич", "Ретвизан", "Паллада" -- подбиты минной атакой; "Аскольд", "Новик" -- здорово потерпели в артиллерийском бою; "Варяг", "Кореец" -- говорят, уничтожены в Чемульпо; транспорты с боевыми припасами захвачены в море; "Енисей", "Боярин" -- погибли собственными средствами, а "Громобой", "Россия", "Рюрик", "Богатырь" -- во Владивостоке, за 1000 миль!.. Крепость готовят к бою после начала войны! 27-го стреляли только три батареи: форты были по-зимнему; гарнизон жил в казармах, в городе; компрессоры орудий Электрического утеса наполняли жидкостью в 10 ч. утра, когда разведчики уже сигналили о приближении неприятельской эскадры!.. "Не посмеют!" -- вот вам!..
Он отрывисто бросал свои недоговоренные фразы, полные желчи, пересыпанные крупной бранью (которую я не привожу здесь). -- Это был крик бессильного гнева... Мы, случайные представители Генерального штаба и флота, слушали его, жадно ловя каждое слово, не обращая внимания на брань. -- Мы сознавали, что она посылается куда-то и кому-то через наши головы, и, если бы не чувство дисциплины, взращенное долгой службой, мы всей душой присоединились бы к этому протесту сильного, энергичного человека, выкрикивавшего свои обвинения... Но странно: по мере того, как со слов нашего собеседника ярче и ярче развертывалась перед нами картина нашей беспомощности (как оказалось впоследствии, его сведения, хотя и отрывочные, были верными), -- какое-то удивительное спокойствие сменяло мучительную тревогу долгих часов неизвестности и томительного ожидания...
Я взглянул на полковника. Он сидел, весь вытянувшись, откинувшись на спинку дивана, засунув руки в карманы тужурки, и казалось, что... если бы кто-нибудь, в этот момент, предложил ему фенацетина, то это могло бы кончиться очень дурно...