Не верит…
Конечно, он не верит! И никогда не поверит, что это чистая правда…
Я бы не смогла. Только его подпускала, даже после того, как все случилось…
Для меня существовал только он…и до сих пор существует только Ваня, который тянет небрежно.
- Ой ли?
- После того, что случилось? Иван, мне не нужны были повторения. Я за ней следил.
Правда. Вот это чистая правда! Только он следил по другой причине, но это всего лишь история…нет смысла в этом разбираться.
Нет. Никакого. Смысла. Все, что я скажу, будет использовано против меня и будет звучать, как жалкое оправдание.
Ваня молчит. Я боюсь посмотреть на него, боюсь поднять глаза на родителей, боюсь даже пошевелиться! Мне кажется, что меня оставили в покое, и я хотела бы, чтобы это длилось вечно, но…
- Такие дела не решаются нахрапом, - говорит отец, - Я дам тебе время подумать. Если тебе нужны ее анализы, я пришлю. Нужны доказательства другого вопроса? Это у меня тоже есть. Обмозгуй, что ты получишь, если согласишься, а что, если продолжишь глупую месть.
- Глупую месть?! - звучит совсем тихо, но угрожающе, а за этим следует точка в моем приговоре.
- То, что случилось много лет назад — печально. Мне жаль. Но ты сам теперь живешь в роскоши, и ответь мне, если бы тебе сказали от нее отказаться, ты бы смог?
Господи…
- Вот и Василиса не смогла. Не вини ее. Она не привыкла жить, как мы жили, она этого не знает. А я? Когда ты станешь отцом, поймешь, почему я так поступил. Кстати, это еще одно условие нашего договора: у вас должен появиться ребенок. На этом все.
Тишина такая оглушающая…я боюсь лишний раз вздохнуть, клянусь! Лишь смотрю на него и спрашиваю: папа, за что? За что ты так со мной?…
А он властно переводит на меня взгляд и слегка улыбается.
- Василиса, проводишь нас? Не волнуйся, Иван. Пока мы не договоримся, я не стану предпринимать никаких шагов. Сказал же — у тебя есть время, а я свое слово держу.
Видимо, нам дали добро. Я этого точно не знаю, но по жесту отца понимаю — иди, и я иду. На ватных, негнущихся ногах. Иду за ним по когда-то нашему дому. Следую по пятам. Если честно, то сама до конца не понимаю, что происходит, и я правда надеюсь, что это все — блеф. Шутка. Но…
Когда мы выходим за пределы территории, он сразу отдает команду маме, и та направляется к машине.
Не оборачивается.
Лишь на миг, когда открывает дверь, но этого мига достаточно, чтобы я все поняла — теперь точно: не будет спасения. Никакого спасения не будет…
Папа тем временем смотрит на меня с ухмылкой, а потом снимает с плеч пиджак и накидывает на меня.
- Холодно, ты простудишься…
З-забота.
На самом деле это «С-сарказм» или «У-унижение». Ему на меня наплевать. Правда, наплевать. Я, когда поднимаю глаза, полные слез, сразу это вижу, поэтому не тянусь и не умоляю: знаю — бессмысленно.
Он «ласково» стирает упавшую слезу.
- Ну, Василиса, не плачь. Успокойся. Все будет хорошо.
- Нет, не будет… - еле слышно шепчу, а он подходит ближе и обнимает меня.
Только это, опять же, не объятия вовсе — это пытка. Он словно вонзает в мою душу все свои шипы разом…
- Зачем ты ему это сказал, папа? Зачем ты…рассказал ему…о том…зачем?
Слышу тихий смешок, а потом вздрагиваю, когда он находит мое ухо и шипит, хуже той змеи:
- Ты это все заварила, маленькая, зарвавшаяся сука. Жалкое ничтожество…Из-за тебя мое дело висит на волоске. Это все ты… Ты привела его в наш дом, и теперь ты будешь платить за дело рук своих, Василиса.
- Он же убьет меня…
- Есть участь гораздо страшнее смерти, и я надеюсь, что он сожжет твою блядскую душу дотла. Сраная предательница.
Отец отстраняется и снова дарит фарфоровую улыбку и утирает слезы с лица.
- Улыбайся. Кто захочет взять тебя в жены, если ты будешь плакать? Все будет хорошо. Он обязательно согласится, Василиса.
Кивает, продолжая играть нежного и заботливого отца. Но это все действительно игра. Шепот — правда. Вот она правда…я вижу в его глазах ту ненависть, которую он копил все эти годы, и знаю: все, что было сказано — специально было сказано. Он не хочет мне счастья, не желает добра, и если Ваня меня убьет — он будет только рад. Он для этого все и сделал…
Отец отрывается от меня и дарит последнюю улыбку, которую теперь я вижу, как она есть — оскал, это именно оскал! — и уходит к машине.
Садится.
Даже не оборачивается. Даже на миг…
А потом уезжает.
Задние габариты горят, унося вместе с собой последний оплот надежды, а я так и стою посреди улицы и зачем-то кутаюсь в его пиджак.
Мне ведь не хочется верить, что можно вот так, и я так сильно хочу вспомнить хоть что-то хорошее, но не могу.