-- Кормилец ты мой! Да я бы радостью рада, только всего-то на все и денег-то у меня дома два пятака да трынка. Как же вы -- эдакая-то ли вас сила сидит на крыльце -- пить на них будете?
-- Об этом ты не сумлевайся. Об силе у нас другие разговоры будут. А теперича, как всем нам выпить очень потребно, так мы у тебя и избу пропьем, и кур пропьем, и ярку, потому спорить тебе одной со всем миром никак нельзя.
-- Это точно! -- запел хор на крыльце.
-- Как же возможно тебе против всего мира идти, глупая ты эдакая? --суетливо спрашивал у Козлихи сторож Василий. -- Думать-то об этом, и то нашему брату не приходится.
-- Буде, ребята, по-пустому разговаривать с ней, -- повел свою речь дядя Федот. -- Много ли она со всей худобой-то своей стоит! Грош ей цена и с худобой-то! А вы вот как, я вам скажу, штраф стешите с нее: только бы согласие ваше вышло, а то упоштоваться во как можно! По горло!
На лицах присутствующих изобразилось самое почтительное внимание.
-- Знаете вы, православные, убогая баба Козлиха, вдовая, ни роду, ни племени нет у нее. Так я теперича за избу ее даю пять рублев, за двор и за животину, какая у ней есть, тоже пять рублев. Пусть на миру знают, што не притеснитель я какой, не грабитель, а, примером, на убожество ее взираючи, призреть хочу. За ее самое, ежели, то ись, присудить вам захочется эдак, даю десять рублев за посмертную кабалу.
-- Счастье к тебе невидимо подвалило, -- завидовал Козлихе сторож. --Перекрести рожу-то: в богатом доме жить будешь.
-- Это что же такое, Федот Иваныч, -- загудели мужики. -- Отчего не присудить? Присудить так можно, потому она баба вострая: работать будет исправно.
-- Ну так, значит, бежи за ведром, Василий, -- обратился Федот к сторожу.
-- Это мы с одного маху.
-- Отцы родные! -- закричала Козлиха. -- Ведь старуха-то Федота Иваныча поедом меня живую съест, коли вы так-то присудите.
-- Счастья своего не понимаешь! -- сказал ей толстый мужик.
-- Истинно, господь-то велик и многомилостив к сирым, -- закончил рыжий дьячок, тоже затесавшийся в мирскую ватагу.
III
Опять вечер, только уж поздний вечер. И стадо давно пригнали, и в ночное уехали. Тишь обняла сельскую улицу, млеющую от ласк прохладной росы ночной, задумчивую и печальную улицу, которую, как бы пугливую молодую невесту, жених-месяц обливает своими золотыми и серебряными блестками.
-- Вот чудесно мы Козлиху просватали, -- говорил соседу урезонивавший ее толстый мужик, возвращаясь с ним с великого пира.
-- Просватать-то мы, сусед, точно что ее просватали, только же и миру суд у господа бога, сам знаешь, будет какой! Не будет там отлички-то богатым от бедных, пойми ты это. Ведь мы ее, Козлиху-то, за ее же добро с корнем вон вырвали.
-- А рази она первая? -- спрашивал толстяк. -- Рази теперича мир без угощенья может прожить? Опять же она не бранись! Знает, что богатый мужик, а на задор лезла. Рази он ее одну за свою обиду искоренил? Ведь видела она, что мир с ним спорить не может.
-- Знаем мы эти пословицы-то: с сильным не борись, с богатым не тягайся; все же таки господа бога мы позабыли, правду в кабаке пропили...
-- О господи! господи! -- боязливо прошептал толстый мужик, перекрестившись. -- Все-то дела вино сочиняет.
-- Васька! -- громко раздался из глубины правления голос пьяного писаря.
-- Чего изволите, Микита Иваныч? -- отзывается сторож.
-- Поди к Кулаковым квасу мне у них со льдом возьми. Скажи, мол, писарь велел.
-- Ходил я к ним от вас онамедни: через великую силу выпросить мог. Говорят: часто вы к нам посылаете.
-- А ты им скажи: "В бараний рог, мол, вас писарь согнет за такую обиду. Рази, мол, не видели, как ныне дядя Федот с Козлихой расправился". Искореню, ежели не дадут. Так и скажи.
Из угловой закутки Федотова двора по всей улице разносится громкое вытье закабаленной Козлихи.
-- Поори, поори у меня еще, прынцесса. Я те тогда не так еще уши-то оболтаю! -- орет на том же дворе басистая Федотова старуха. -- Теперь наших рук не минешь. Сто на ассигнации мужу-то стоила ты.
-- Известно, не мину твоих рук, -- плачет Козлиха. -- От них теперича и в гроб должна лечь.
Только и было во всем селе человеческих голосов в эту дивную пору ночи. За ее восторгающие красоты хвалили господа одни голоса животных и птиц, а люди все без исключения были глухи и слепы к чарам полночного мира.
Грозный, как эта грозно царящая ночь, грянет некогда суд на людей и обстоятельства, которые заслепили столько глаз, не видящих чужого несчастья, которые притупили столько душ, не благоговеющих теперь перед светлым лицом природы, перед этим вечным храмом истинного бога живого.
1862