Это перебор.
Это слишком.
Это пугает меня.
Черный, зеленый и золотой – вот его цвета. Черный как смоль костюм, пошитый специально на его худощавую, но мускулистую фигуру, оттеняется белоснежной рубашкой и дополняется простым, черным галстуком, завязанным узлом у горла. Он стоит, прямой как столб, высокий, непоколебимый. Любому другому он показался бы величественным, даже несмотря на перевязанную правую руку. Он из того сорта парней, которого учили только тому, как быть мужчиной, которому приказали стереть само понятие детства из своих жизненных ожиданий. Его губы не смеют улыбаться, его лоб не морщится от беспокойства. Его научили скрывать свои эмоции, прятать свои мысли от мира и не доверять никому и ничему. Брать то, что он хочет, любыми средствами. Я так четко вижу все эти мелочи.
Но я вижу его совсем другим.
Его взгляд слишком тяжелый, глаза слишком глубокие. Выражение его лица переполнено тем, что мне не хочется признавать. Он смотрит на меня так, словно я достигла своей цели, словно я выстрелила ему в сердце и разрушила его, словно я бросила его умирать после того, как он сказал, что любит меня, а я отвергла саму мысль о том, что это вообще возможно.
И я вижу в нем эту перемену. Я вижу, что изменилось.
Он не пытается скрыть от меня свои чувства.
Мои легкие притворяются, что не могут расшириться, они смеются за мой счет, а пальцы дрожат, отчаянно пытаясь сбежать из тюрьмы костей, словно все семнадцать лет ждали возможности вырваться на волю.
Беги – твердят мне пальцы.
Дыши – продолжаю повторять я самой себе.
Уорнер – ребенок. Уорнер – сын. Он всего лишь парень, который имеет ограниченное понимание собственной жизни. Уорнер с отцом, который может преподать ему урок, убив то единственное, ради чего он когда-либо был готов умолять.
Уорнер, как человеческое существо, пугает меня больше, чем что-либо другое.
Верховный главнокомандующий теряет терпение. - Сядь, - приказывает он своему сыну, жестом указывая на диван, на котором он только что сидел.
Уорнер даже слова мне не говорит.
Его глаза прикованы к моему лицу, к моему телу, к ремням на моей груди; его взгляд задерживается на моей шее, на следах, которые, скорее всего, оставил его отец. Я замечаю движение в его горле, вижу, как трудно ему переварить то, что он видит перед собой. Затем он, наконец, отмирает и заходит в гостиную.
Как же сильно он похож на своего отца, думаю я. Его походка, выбор одежды, одержимость гигиеной. И все же нет никаких сомнений в том, что он испытывает отвращение к мужчине, которому так безуспешно пытался не подражать.
- Итак, мне бы хотелось узнать, - говорит верховный главнокомандующий, - как именно тебе удалось сбежать, - он смотрит на меня. – Меня разбирает страшное любопытство, а из моего сына очень трудно вытянуть какие-либо подробности.
Я беспомощно моргаю.
- Расскажи мне, - говорит он. - Как ты сбежала?
Я сбита с толку. - В первый или во второй раз?
- Дважды! Тебе удалось сбежать дважды! – заливисто смеется он, хлопая себя по колену. - Невероятно. Тогда про оба раза. Как тебе удалось сбежать в обоих случаях?
Интересно, зачем он тянет время. Я не понимаю, почему он хочет поговорить, когда столько людей ждут начала войны, и я очень надеюсь на то, что Адам и Кенджи, и Касл, и все остальные снаружи не замерзли до смерти. И, несмотря на то, что у меня нет плана, у меня есть предчувствие. Я чувствую, что наших заложников могут прятать на кухне. Поэтому, придется ему немного подыграть.
Я рассказываю ему о том, что в первый раз я выпрыгнула из окна. А во второй выстрелила в Уорнера.
Верховный главнокомандующий больше не улыбается. - Ты выстрелила в него?
Я бросаю взгляд на Уорнера и вижу, что его глаза все так же прикованы к моему лицу, рот по-прежнему крепко сжат. Я понятия не имею, о чем он думает, и меня вдруг разбирает любопытство, мне хочется спровоцировать его.
- Да, - говорю я, встречаясь взглядом с Уорнером. - Я выстрелила в него. Из его собственного пистолета.
Его челюсть резко напрягается, взгляд опускается вниз к рукам, которые слишком сильно сжимают колени – он выглядит так, будто голыми пальцами вытащил пулю из своего тела.
Верховный главнокомандующий проводит рукой по волосам, потирает подбородок. Я замечаю, что впервые с того момента, как я пришла, он выглядит нерешительным. У меня в голове вертится вопрос: как он мог не знать о том, каким образом я сбежала?
Интересно, что Уорнер мог сказать ему о своем пулевом ранении.
- Как вас зовут? - спрашиваю я, не успевая остановить себя и ловя слова именно в тот момент, когда уже слишком поздно. Мне не следует задавать глупых вопросов, но я ненавижу, что приходится называть его «верховным главнокомандующим», будто он какая-то неприкасаемая фигура.
Отец Уорнера смотрит на меня. - Как меня зовут?
Я киваю.
- Ты можешь называть меня верховный главнокомандующий Андерсон, - говорит он, по-прежнему сбитый с толку. – А какое это имеет значение?
- Андерсон? Но я думала, что ваша фамилия Уорнер, - я надеялась, что он назовет какое-нибудь имя, чтобы я могла различать его и того Уорнера, к которому я слишком привыкла.
Андерсон тяжело вздыхает, бросая на своего сына взгляд, полный отвращения. - Определенно, нет, - говорит он мне. - Мой сын думал, что будет хорошей идей взять фамилию своей матери, подобные глупости совершенно в его стиле. Эту ошибку, - говорит он так, будто делает официальное заявление, - он совершает постоянно, раз за разом – он позволяет своим эмоциям затмевать чувство долга; какое жалкое зрелище, - говорит он, плюясь в сторону Уорнера.
- Поэтому, как бы сильно мне не хотелось позволить тебе жить, дорогуша, боюсь, что ты – слишком большой соблазн в его жизни. Я не могу позволить ему защищать человека, который пытался его убить, - он качает головой. - Поверить не могу, что мне вообще приходится вести эту беседу. Позор на мою голову.
Андерсон засовывает руку в карман, достает пистолет и целится мне в лоб.
Затем передумывает.
- Я устал вечно прибирать за тобой, - резко говорит он Уорнеру, хватая его за руку и стаскивая с дивана. Он подталкивает сына в мою сторону, вкладывая пистолет в его здоровую руку.