Утренней зарей могут восхищаться многие. Но если человек и после будничных дневных забот замечает закат — значит, есть в этом человеке что-то сокровенное, что он бережно прячет поглубже от посторонних глаз.
А ветер на трассе сильней и сильней.
— Пойдем под парусами — смеется Виктор.
Я сперва не понял, о чем это он. И лишь на знаменитом трассовском «донышке», где ветер как наждаком содрал с земли все до последнего кустика, сразу оценил меткость сравнения. Шквальный ветер дул нам в борт. И мощную «Татру» словно лодку покачивало из стороны в сторону. Но мы идем себе вперед и только вперед, оставляя позади белые километры. Закутавшись в шубу, смотрю на обочину убегающей трассы и вспоминаю слова об этих же километрах, которые лишь вчера сказал мне начальник транспортного управления «Северовостокзолото» старейший водитель Колымы Абрам Исаакович Геренштейн. Мы вот за день прошли почти триста километров, а тогда скорости здесь были совсем иные. Какие? Да вот послушайте сами.
За месяц — сто километров
...Нагаево. 1932 год. Февраль. Еще летом отсюда забросили на таежные прииски продовольствие и кой-какие необходимые вещи. Продуктов хватило до декабря. Больше продовольствия в Нагаево не было. Осенью должен был подойти пароход «Теодор Нетте» — тот самый, о котором писал Маяковский. Корабль пришел, трюмы полны, но разгрузить его не удалось: ураган помешал. Но кое-что все-таки перебросили на берег. И сразу же на прииски снарядили конный обоз. Минул месяц, а о нем ни слуху ни духу. Ни одной весточки: дошли или нет — кто знает. Случиться могло всякое. Шутка ли, пятьсот километров по тайге, где снег лиственницам по пояс. Да морозы за пятьдесят градусов.
Вот тогда-то первый директор Дальстроя Эдуард Петрович Берзин и собрал автомехаников и трактористов. Говорил он всего несколько минут.
— Товарищи! На приисках голод, цинга. На «Холодном» люди доедают последние кожаные сапоги и ремни. Необходимо добраться машинами хотя бы до половины пути. Дальше можно будет продукты перебросить на собаках. Положение чрезвычайное. Колонну объявляю военизированной. Комиссаром назначаю Геренштейна.
Шестого февраля мы тронулись в путь. Был морозный туман, и казалось, во всем мире нет ничего, кроме холода и снега. Головная машина останавливалась поминутно, мотор не выдерживал и замолкал. Но мы все же шли. За неделю — тридцать километров. Почти с каждого крутого подъема машины скатывались как на салазках. Нет, так дальше было идти бессмысленно. И мы с командиром решили повернуть колонну обратно.
Рано утром вошли в Нагаево, Берзин встретил нас недружелюбно. Но, увидев наши почерневшие лица, тихо сказал:
— Надо было сразу идти на тракторах. А так лишь потеряли время.
Через день мы снова уходили в тайгу. Только теперь впереди колонны таранили снег два трактора. А потом машины вообще пришлось бросить. Все продукты погрузили на сани. Но и так застревали. Полозья стирались о гальку, торчавшую из-под снега. Потом стерлись и сани. Рубили лиственницы, делали новые. А пурга сатанела, палатки ночью бились как подраненные птицы. Наконец были у Карамкенского перевала. Здесь новая беда. Перевал наглухо запечатан трехметровой снежной пробкой, пробить которую не могут и тракторы. И тогда Берзин, а он уже сам приехал на собаках в колонну, пишет записку своему заместителю в Нагаево: «Немедленно пришлите пятьдесят человек с лопатами и палатками для временного жилья».
Штурм перевала мы начали на рассвете двадцать шестого февраля. Перед этим у нас от яркого солнца потерял зрение Володя Гришенко, и я сам сел в его трактор. Работа началась как атака. Задача у нас была сложнейшая. Сейчас даже страшно подумать. Нужно было обыкновенными лопатами на лютом морозе с ветром отбросить в сторону примерно триста тысяч кубометров спрессованного снега.
Мы работали не разгибая спины. Утром отмеряли пятьсот метров пути и не возвращались в палатки, пока не достигали поставленной цели.
Лопались от мороза щеки. Да что там щеки — металл и тот не выдерживал. Лопаты были хрупкими, словно из стекла. Ковали новые.
Шестого марта в полночь, ровно через месяц после выхода из Нагаево, мы покорили Карамкенский перевал. За месяц — сто километров...
...Да, давно это было, трасса стала иной. Люди ее обогрели, обжили. Только вот характер ее изменить не смогли. И жестоко ошибается тот, кто думает, что теперь-то все страшное кануло в прошлое безвозвратно. Потому что трасса и сейчас нет-нет да и тряхнет стариной. Да так, что мурашки пойдут по коже. Я, например, долго буду помнить те январские ночи, что провел в диспетчерской на Стрелке два года назад. Тогда двадцать дней крутилась в неистовой пляске пурга, двадцать дней кипело снежное колючее молоко, и двадцать дней в этом молоке на ощупь плыли машины.