Смерть проста и легка, как глоток солёной воды, без которой, как говорил один водовоз — ни туды и ни сюды. Удивительный с ним был вопрос — отчего он стал водовоз.
Весна идёт и тает снег, весла ломают льды, и бутылки, вмёрзшие в белое, несёт туды. А может быть — сюды. Но за весной придёт жара, и бутылки будут крутить шторма.
А потом течения их вдаль унесут и искать их — напрасный труд.
Прощаясь, я не прощаюсь никогда — такая со Стрельцами всегда беда.
Тут до меня стало доходить, что это всё какая-то нелепица, Синдерюшкин не мог, поссорившись, успеть написать все эти письма за один день.
— Постой. А сколько ты её не видел?
— Вчера — три года. Ты знаешь, тогда была очень странная погода, как сейчас. Она тогда тоже это отметила, говорит: «Хорошо, что я запомню твою дачу именно такой». Так она сказала, будто проговорившись, и внутри меня натянулась какая-то нитка. Сегодня я так и написал — здравствуй, именно тогда я и понял, что натянулась какая-то нить. И она приехала со мной прощаться, а ты Вова, наливай, наливай. Что попусту сидеть, заодно и бутылку освободишь.
7 апреля 2012
Московские дневники
Прогулка
Мое мнение о путешествиях кратко: путешествуя, не заезжай слишком далеко, а не то увидишь этакое, что потом и забыть будет невозможно. А если что-либо сидит в памяти слишком крепко, человеку становится сначала не по себе, а потом и вовсе трудно поддерживать бодрость духа.
Юность начинается с рассуждений о прогулке — теперь уже не надо спрашивать разрешения. Сам выбираешь направление и время. А время уходит, струится, течёт водой подо льдом. Давно пропал портрет Генерального Секретаря с дома напротив — ностальгической вехой останется в памяти.
Я сижу за столом у себя в комнате. Передо мной пропасть двенадцатого этажа. В пропасти зима. Прохожих нет. Утро воскресенья.
Медленно ползёт там, внизу, жёлтый автобус, выехавший из правого угла окна, из тёмной щели Неопалимовского переулка. Он разворачивается прямо подо мной. Вот автобус миновал пустую коробку остановки с белым снегом на крыше и теперь находится на середине шестнадцатирядного Садового кольца, покрытого снежными узорами.
Это дно оконного изображения. На уровне глаз чёткой горизонталью начинаются крыши — с трубами и без труб, лысые и обросшие антеннами — до горизонта, провал Москвы-реки незаметен, но я знаю, что та гигантская труба, завёрнутая в облако белого пара, уже на другой стороне. По этому облаку можно проверять или узнавать температуру воздуха. Труба выросла буквально на моих глазах, под стрекотание вертолёта, водружавшего последние венцы.
До неё, как кажется, можно добежать, перепрыгивая с одной крыши на другую: прыг, прыг, вот на эту плоскую, а потом сюда, мимо этого дома слева, уже залитого жёлтым солнцем, мимо гигантского барабана, развёрнутого к Киевскому вокзалу, мимо высотной гостиницы — а слева — о! Слева, за провалами двориков, где, зажатые трёхэтажными ладошками, торчат, свободные от снега, прутики тополей, и, прикрытые двумя многоэтажными шкафами Военной Академии, горят золотые солнышки Новодевичьего. Но они мелькнут и исчезнут, повернется кран над недостроенным, ещё один блок ляжет в военное однообразие стен. И купола будут скрыты.
Однако то, что уж никак не возможно скрыть, будет темнеть на горизонте — профиль Университета, может, являющийся фасом. Как вершина горной цепи, которая вечером засветится точками окон, как цепочка жёлтых огоньков электрички, как строчка светящихся иллюминаторов самолёта в ночи, которые только и говорят о существовании во тьме поезда и самолёта. Теперь это здание плывет в розовом мареве над берегом Москвы-реки.
А куда дальше? Куда? К Кутузовскому проспекту, а оттуда в Давыдково? Или, может, не будем перешагивать через льдистую речку, а вскочим на трилистник СЭВ, пробежимся по длинной шоколадке американского посольства, и туда, на улицу Горького?
Нет, покинем верхний уровень оконной картины, плюхнемся в снег где-нибудь на Плющихе, отряхнемся и двинемся в обратный путь. Морозное время застыло и пока всё можно — воображаемые путешествия, портрет на соседнем доме и доме напротив. Детство.