Итак, наверху — белые льдинки крыш, тёмная вода стен, а идём мы по руслу реки, её тайными донными течениями — Ростовским, Серповым, Земледельческим переулком — к своему подъезду.
Захлопнем дверь и дождёмся лифта. Надо, пока ещё горит красный огонёк кнопки, зажать её указательным пальцем, чтобы на мгновение погаснув, он зажегся снова — и лифт — вот он! — открыл двери. Иначе его перехватят на другом этаже. Что будет, однако, если на всех этажах кнопки будут держать сопящие от сосредоточенности люди — кому из них выпадет первым?
Но, в сущности, это не так важно — можно и по лестнице, как в школу — медленно по ступеням — раз, два, три… Раз… Чтобы помедленнее, чтобы не сразу выскакивать через парадную в толчею утренней улицы Горького, продлевая путь до перекрёстка, и дальше, через почти всегда перерытую, узенькую Тверскую-Ямскую за непонятным номером «2», (первой-то уже и нет!), к краснокирпичному зданию школы. Или дальше, к Миуссам, где в жестяном колпачке обсерватории сидит мой толстый бородатый учитель.
Сквозь каменное пальто Фадеева просвечивает церковь, где венчался Александр Невский. От неё остались название улицы и память о её многотрудном сломе.
Что там дальше? О-о! Дальше Тихвинский. Тихвинский — это розовые свечи над ночным чаем, гитарные струны и песни по очереди. Тихвинский — это дорога домой по светящемуся в темноте снегу между трамвайных путей. Наконец, это матушка с иголкой, графин и рваные тапочки.
В одной книге, название которой я уже забыл, было такое:
«Вы где там жили, осмелюсь Вас спросить?
— Я жил в Тихвинском, это…
— Великолепный район, не нужно никаких пояснений. Это не в самом центре, но это и не пригород. В нескольких шагах — широченный проспект, немного подальше Марьина роща… И не мне Вас уговаривать, не мне, человеку природы, по-детски чистому, по-детски наивному, убеждать жителя Тихвинского переулка, которому достаточно повернуть налево, чтобы вдохнуть в себя тлетворное дыхание Бутырской тюрьмы…».
Вот так.
Но всё же стоит вернуться в подъезд. Нам, собственно, в другую сторону — во двор, через чёрный ход, постоянно забиваемый досками, мы, тем не менее, без особого ущерба просачиваемся во двор. Как? Это секрет.
Вот он, двор! Сзади — мой огромный дом и невидимая улица Горького. Дом стоит серым броненосцем, вокруг корабли рангом пониже — маленькие арочки, подъездики, в одном углу железный гараж, в другом — огромная вентиляционная труба метрополитена, здесь помойка (чего тут только нет), а там чахлые деревца, впереди, в просвете — дом. И ещё какой!
Крейсер жёлтого кирпича с ломаным фасадом, чужой и холодный. Но далеко до него, а сзади проходной подъезд (даже крышей накрыт, потому что полуподвальный, загадочный такой проходной подъезд). Впрочем, нет, не загадочный, опасный, потому что я притаился у «Запорожца», похожего на горбушку, прямо под надписью «Оксанка — дура», и жду, когда полезет из этого подъезда неприятель.
Зелёная пластиковая трубка — самая лучшая: в меру длинная, с изящной ручкой, не то, что у других — спичечный коробок, обмотанный изолентой (ею у меня отделан загубник) — итак, в меру длинная, чтобы было удобнее бегать, с расположенным вокруг ствола магазином для боеприпасов, она в руке, а заранее нарезанной бумаги полны карманы.
Сейчас один такой бумажный конус, заботливо припасённый, дошлем в ствол — ну, всё! — нужно набрать воздуху, чуть всунуть кончик языка в отверстие трубки… И пулька моя уйдёт в цель, точно, метко, с тем звуком, который слышу я в «Фантомасе» — пистолет с глушителем — ничто по сравнению с моей трубочкой!
Ну же, откройте дверь, попробуйте, жду я вас, уже прицелился! Получайте! Но дверь открывает домоуправительная тетя Клава…
Как странно изменился двор! Сначала я был на дне огромного колодца, небо почти не видно из-за ветвей, стены уходят ввысь, моё время от обеда до темноты, моё пространство между песочницей и каруселью.
Время несётся стремительно, пространство расширяется, в моих руках уже брызгалка — полиэтиленовый пузырек с дыркой в пробке, это не трубка с дурацкими пульками — врагу нет пощады, плотная струя, как автоматная очередь, отбросит его к стене, а я вперёд, бегом! Пока из-за мусорного ящика меня не уложит какой-то шкет в буденовке с того двора.
Бег прервался, стою, ощущая почти пыточную, позорную и холодную струйку в ложбинке позвоночника, и вижу, что предметы странно меняются: дно двора, стремительно поднимаясь, возносит меня всё выше и выше, карусель уменьшается в размерах, а брызгалка вываливается из рук, и я со стыдом оглядываюсь.