Дальше.
Идём мимо цветаевских домов, по-булгаковски, а значит — приходим к Гоголю. Гоголю-парному, Гоголю-грустному и Гоголю-весёлому. Присмотритесь — слева на постаменте, над барельефом чадолюбивого Тараса, выбоинка. Это осколок. То ли юнкера промазали, то ли красногвардейцы пальнули. Потрогайте.
Дальше, дальше…
Через магистральную Kalinin-street, где-то мой Клячкин, он-то сразу припомнит «Вставные челюсти Москвы». Но нет его — стоит около бронзового парня с гранатой на «Краснопресненской» и ждет кого-то.
Через розовые фонари Арбата (не съехать бы в банальность).
Через толпу пастеленосцев, по импортным плиткам, в сторону, налево.
Уличка маленькая, а дома большие. Но есть один такой маленький… Эк его перекорежило! Но всё же держится. Весь пошёл волнами, провалился совсем, за забор его посадили родимого, но есть он там. Пока есть. А вот и Сивцев Вражек.
Каждая уважающая себя знаменитость здесь жила. Булгаков — за углом. Да чего там, одного назовешь — другие обидятся.
Чем начали, тем и продолжить придётся.
Пастернаком.
Перед отъездом в Юрятин тут жила семья известного доктора. «…на дворе было ещё темно. Снег в безветренном воздухе валил гуще, чем накануне. Крупные мохнатые хлопья падали, лепясь, и невдалеке от земли как бы задерживались, словно колеблясь, ложится им или нет.
Когда из переулка вышли на Арбат, немного просветлело.
Снегопад завешивал улицу до полу своим белым сползающим пологом, бахромчатые концы которого болтались и путались в ногах у пешеходов, так что пропадало ощущение движения и им казалось, что они топчутся на месте…».
Снег идёт. Зимнее тёмное утро.
А по улице бежит человек. Хлопает мокрыми кедами об асфальт. Рядом на перекрёстках совершают ритуальный танец уборочные машины, разворачивающиеся на улицах. Черно и пустынно, но приказания светофоров неукоснительны. Человек и машины подчиняются им.
Это я бегу. Немножко другой, не тот, что жил у Брестско-Белорусского вокзала, постарше, но похож. Пусть он-я себе бежит. Мы за ним пойдём, помедленнее. Мимо особняка с потайной дверью, примечательного ресторанчика, ещё одного жёлтокирпичного дома, усадьбы (по слухам резиденции Патриарха Пимена), школы…
Направо поглядите. Может про эту и сказано: «Здесь в старых переулках за Арбатом, совсем особый город…Вот и март. И холодно и низко в мезонине, немало крыс, но по ночам чудесно, днём ростепель, капели, греет солнце, а ночью подморозит, станет чисто, светло и так похоже на Москву.
Старинную, далёкую. Усядусь, огня не зажигая, возле окон, облитых лунным светом, и смотрю на сад, на звёзды редкие…
Как нежно весной ночное небо! Как спокойно луна весною!
Теплятся как свечи, кресты на древней церковке. Сквозь ветви в глубоком небе ласково сияют, как золотые кованные шлемы, головки медных куполов.»
Уже март.
А мы идём и идём, мимо Успения на Могильцах, мимо маленького скверика вдали. Странный это скверик. Бывшее кладбище. Могильцы. Рядом бывший Обухов, ныне Чистый.
Профессор Преображенский здесь свою собаку портил (никак от Булгакова не отвяжемся). Вот дом примечательный стоит. Говорят, весёлый это дом был… А хозяйка всех своих знаменитых клиентов в барельефах вывела. Врут календари, а всё же есть там Лев Николаевич, который детей, как известно, любил, и Федор Михайлович, царство ему небесное…
А мы идём и идём. Упорно. Как червячок своё дерево точит, так и мы идём. Скоро наружу вылезем. Недолго осталось.
Раньше, кстати, я очень любил говорить знакомым, что живу «на Арбате», внутренне желая содрогаться от собственной лжи.
А потом нашёл у Чехова «Жил я тогда у Успения на Могильцах, в самом глухом из арбатских закоулков…».
Все заканчивается, и вот он уже, тот дом, про который в путеводителях сказано, что его белая пластина «не вполне удачно вписывается в ансамбль Зубовской (Шолоховской) площади.» Дом на курногах, мимо которых мы проходим в средний подъезд и снова вызываем лифт. Кнопки не те, всё не так. «Нажмите лифт — Там уже нажмато»…
Вот по этой дороге со Смоленского бульвара до улицы Горького, от Дома Детской Книги до Кропоткинского переулка, со старой квартиры на новую и обратно я иду уже лет восемь.
В разную погоду. Восемь лет и один час. И ещё раз получилось.
На Патриках было лето, на Арбате метель, а тут март.
Остановимся в марте. Тридцать первого.
март 1988
Двадцать второе июня
Сверху Москва похожа на древесный спил. Это известно.