Она была на семьдесят лет старше меня, от неё шёл лёгкий, но нестерпимый запах — смесь кофе и тлена — и за последние годы в ней появилась патологическая скупость, по мере развития которой был потихоньку от неё введен другой домашний порядок, утверждённый в лакейской. Её сердце не выдержало бы, узнай она, что власть её болтается в пространстве с её же ключнического кольца, и мать старалась лаской отогнать подозрение, заплывающее в слабеющий ум старушки. Та правила безраздельно каким-то своим, далёким, затхлым и маленьким царством — вполне отвлечённым, конечно, иначе бы мы все умерли с голоду. Вижу, как она терпеливо топает туда по длинным жёлтым коридорам, под насмешливым взглядом слуг, унося в тайную кладовую сломанный пти-бер, найденный ею где-то на тарелке».
Любитель Набокова собирал все детали прошлого без разбора и демонстрировал их своей спутнице, бредущей с ним вдоль Мойки как фокусник. Вот дом на Морской, а вот уже — прыжок в следующий день — залитая душным светом после дождя петергофская улица, где у подножия страховой конторы, стоял новенький автомобиль, и юридическая дама в белой блузке, сквозь которую, как надпись на предыдущем листе, проглядывала портупея бюстгальтера, совала под немощные руки старушки на заднем сиденье какие-то бумаги. Мужчина, облокотясь на открытую дверцу, нетерпеливо смотрел на всё это вялое царапанье, будто сейчас вот автомобиль отъедет, и тут же вместе с ним, начнёт своё путешествие в вечность старушка.
Глаза у неё были невинно голубые, казалось, уже отрешённые.
А с нами-то такого никогда не будет, шептал москвич. Мы — навечно молоды и сильны, мы навечно красивы и можем вечно не размыкать рук, даже шагая через турникеты метро.
Мы не разомкнём руки ни в том городе, ни в этом, ни в большом, ни в малом — всё будет вечно и навсегда. Как навсегда любовь заменяет сюжет, а воспоминания заменяют смысл прожитой жизни.
Отсутствие сюжета, пожалуй, тоже сюжет, скроенный из хитроплетёного ковра гобелена Мандельштама, толстых кривых нитей японских трёхстиший, что было также духовно, случайного взгляда с веранды вниз музыканта в одном духовном фильме. Ты ожидаешь погони, быстрого движения, и как и всякий москвич, осознав, что погоня бесконечна, расстраиваешься.
И вот, прижавшись плечами, москвич и его спутница выходят к колонне, стоящей посреди площади. Они выходят ещё зажатые хамоватой, капронно-замшевой, поблескивающей просветлённой оптикой толпы, что поставляла государству валюту посредством визита в Эрмитаж.
А потом, совершив несколько путешествий вокруг этого города, москвич возвращается и после бессонной июньской ночи снова выходит мимо, казалось, навечно ощетинившегося лесами Спаса на Крови, в ярко-зелёный Михайловский парк, в его оглушительный утренний щебет, и, присев на минуту, засыпает вместе с ней на детских качелях.
Сон стариков быстр и горек, сон молодых — долог и пуст.
Тверды сны людей, что подчинили жизнь режиму. А вот сон путешественника чуток и рассыпчат как горсть крупы — сон путешественника каждый раз происходит в новом месте. Настоящий путешественник всегда осторожен и даже во сне проверяет, не крадутся ли к нему лихие люди, не скрипят ли половицы постоялого двора под их сапогами.
Даже во сне путешественник проверяет, не изменилась ли местность вокруг него, та же в ней погода, и не переменили ли язык люди вокруг.
А язык в водяном городе, в русско-европейском штадте был свой. В нём искали отличий от языка московского и эти отличия нашли, отличия укоренились и стали расписным анекдотом наподобие русской матрёшки. И вот ненастоящие путешественники ехали специально, чтобы вновь обнаружить эту диковину, двадцать мелких различий в разделе «Уму и Сердцу» безвестного еженедельника. Различий между «проездным» и «карточкой», «пончиком» и «пышкой», «батоном» и «булкой», «бордюром» и «поребриком», «бычком» и «хабариком», «парадной» и «подъездом», «половником» и «поварёшкой», «гопниками» и «шпаной», «гречкой» и «гречей», «курицей» и «курой», «палаткой» и «ларьком», «крайним» и «последним», «шаурмой» и «шавермой», пока, наконец, это станет дурным тоном, как старый анекдот, к тому же рассказанный трижды… Но различия в букве были не так существенны между двумя народами, сколь существенны были различия в звуке, ибо среди воды произносили, как читали и «конечно» с «что», где-то при пересечении границы в Бологом превращалось в «конечно» и «што». По ином звучала «песня», замещаясь «песьней».