Хороший писатель Алексей Пантелеев (более известный книгой о детской коммуне, написанной в соавторстве, чем прочей прозой), вносит свою лепту в битве при бордюрах и поребриках: «И в Ленинграде и в Москве говорят на русском языке. Но в Ленинграде у нас говорят «вставочка», а в Москве — «ручка». В Ленинграде выходят из трамвая, в Москве сходят (соответственно вылазят и слазят). В Ленинграде говорят сегодня, в Москве говорят, бывает, и так, но чаще нынче. В Ленинграде девочки скачут через скакалку, в Москве прыгают через прыгалку. В Ленинграде — прятки, в Москве — пряталки. В Ленинграде ошибки в тетрадях стирают резинкой, в Москве — ластиком… Список мог бы продолжить. У нас, например, проходные дворы, в Москве — пролетные».
Правда, записи его не датированы точно, это, кажется, 1945 год, но тут тонкость — он говорит о том Ленинграде, что ещё не вымер, и не о том, что стал состоять из бывших крестьян Новгородской и Псковской областей, завезённых туда на безлюдье после войны.
И это не говоря о той быстрой перемене состава населения, которая произошла во время Гражданской войны.
С Пантелеевым тут (как и со многими наблюдателями такого рода) — происходит известная логическая катастрофа. Конечно, в Москве и в 1945 году и говорили и говорят «проходные дворы», «прятки» и проч. Просто Москва очень большая, по сути, это несколько городов слитых вместе. Пантелеев после эвакуации из Ленинграда попал в Замоскворечье, а это место особое, ещё я застал там, к примеру, татарские анклавы, что во дворах варили шурпу на фоне Кремля. И человек несколько раз слышавший какое-то выражение в трамвае, делает вывод, что так говорят во всём городе — меж тем это один и тот же номер, и изо дня в день там находятся одни и те же люди.
То есть, нормальное лингвистическое утверждение строится на численных данных опроса. Причём на грамотно составленной выборке и в динамике, а наблюдение писателя ярко и непосредственно.
Интересно ещё и другое: слова-маркеры типа поребриков сейчас будут поддерживаться искусственно, а вот ластики и резинки поделить невозможно — и в 1945 году и сейчас.
То есть, главный мотор диалекта тут социальный, а не чисто языковой.
Да только поиски этих различий между народом письма и народом театра были хоть и сладостны, да утомительны. Москвич перемещался, перемещался, двигался по Мойке. И Мойка с навечно вклеенным туда мойкудвенадцать, тоже была невидимым потоком духовности, движением в сыром воздухе. Москвич, опрометчиво держа своё счастье в руке, миновал оборотную сторону Генерального штаба. Он мелькнул, отражаясь в стекле — с одной стороны парадная стена, бело-жёлтое чередование окон, брусчатка, отражённая в стекле, толпа туристов, с другой, на Мойке, в обычном строе петербургских домов.
И уже маячил впереди мостик, буква «М» вспыхивала и гасла от неизвестной электрической неисправности, шумел проспект — и ему было туда, минуя место состоявшейся встречи, через Невский, с разбегу, всё прямо, не глядя назад, пойдём, заглядевшись на реку и Строганов яркий фасад. Пойдём, словно кто-то однажды уехал иль вывезен был и умер от горя и жажды без этих колонн и перил.
Мимо проспекта, мимо метро, мимо электротехнического института, мимо замечательных табличек «Берегите тепло», одну из которых мой друг хотел повесить над кроватью, мимо иных примет и сувениров этого города. Тогда ленинградские таблички лезут в глаза — рождая желание коллекционировать.
Две головы отражались в витрине, где значилось: «Свинокопчёности». Москвич не знал свинокопчёностей, однако дом его друга был увешан контрабандными, привезёнными за семьсот километров табличками «начало осмотра», «продолжение осмотра», табличками, украденными из какого-то музея, висело над маленьким диванчиком уведомление «приём женщин», унесённое из поликлиники на Петроградской стороне; а внутри понятного места мрачно висел жестяной плакат из охтенского гаража «Не допускай розлива горючего на пол!», деля, впрочем, популярность с внешним уведомлением Эрмитажа «Пропуск иностранных делегаций вне очереди».