Амилькаре допил коньяк и встал. Но в голове у него роились какие-то смутные воспоминания и подозрения. Словом, ему было как-то не по себе. И вдруг он вспомнил слова шара: «Мы применим ликвидатор памяти…» «Э, нет, господа инопланетяне! Я-то помню все, и притом до мельчайших подробностей. Ваш ликвидатор не сработал, — подумал Амилькаре. — Но может, все это мне только почудилось. Слишком долго смотрел на летающие блюдца — вот фантазия и разыгралась».
Он долго стоял в мучительном сомнении. (Из Луна-парка он ушел уже давно, и теперь был почти дома.)
«Значит, я самый большой кретин из всех пяти? — рассуждал он. — Значит, этот сверкающий шар был прав? А ведь верно! Сколько раз мне хотелось дать этим демагогам ораторам по шее, а я только улыбался и аплодировал. Да и этому Пелвису Дресли тоже!»
Амилькаре почувствовал, что не мешает выпить еще коньяку. Он вошел в бар и тут же вновь ощутил тошноту. В углу четверо молодых людей стояли у проигрывателя, из которого доносился тигриный рев Пелвиса Дресли. В противоположном углу сидела сморщенная старуха в фиолетовом платье. На голове у нее красовалась огромная шляпа с перьями и ассорти из фруктов.
На стене висел отрывной календарь. Обнаженная чуть ли не до колен Лиан Лэндсфилд с очаровательной улыбкой уговаривала клиентов пить только кока-колу.
Амилькаре не выдержал. Он содрал календарь и бросил его на пол, потом выхватил из корзины лимон и запустил им в старуху, сбив ее роскошную шляпу. Старуха от изумления застыла с раскрытым ртом. Но Амилькаре и этого было мало. Он схватил металлический табурет и изо всех сил ударил им по стеклянной крышке проигрывателя.
Раздался оглушительный треск, и музыка смолкла.
— Вот так! — сказал Амилькаре и гордо направился к выходу. Но у дверей кто-то схватил его за воротник. Он обернулся, и в тот же миг бармен нокаутировал его прямым ударом в челюсть. Двое официантов оттащили его в угол и бросили там, словно ненужную старую метлу. Пришел полицейский.
— Ну-ка дыхни, мерзавец! — приказал он.
Впрочем, Амилькаре отделался сравнительно легко. Его оштрафовали и посадили на пятнадцать суток за буйство в общественном месте.
— Счастье еще, что в баре не было моего соседа, депутата Каньотти, — сказал про себя Амилькаре, переступая порог камеры. — Получил бы я тогда не меньше двух-трех лет. Да и то принимая во внимание смягчающие обстоятельства — как-никак это я его избирал!
Шахта
— Иди сюда, 238.
Мой друг не отвечает. Освещенный солнцем, он продолжает неподвижно лежать с закрытыми глазами, и вся его поза свидетельствует о полной отрешенности. Это, действительно, трогательное зрелище, особенно если учесть, что снаружи страшный холод: зуб на зуб не попадает.
— Эй, 238! Уйди оттуда, простудишься!
На минуту ему удается заставить меня поверить, что он спит. Но вот я вижу, как он неуклюже поднимается, зевает, потягивается, словно после долгого сладкого сна, и, покачиваясь, идет. Сильный толчок в дверь, порыв ледяного ветра — и на пороге появляется 238.
— Термическая установка что-то барахлит, — говорю я безразличным тоном. — Взгляни и постарайся найти повреждение, не то мы рискуем замерзнуть ночью.
Никогда еще я не бывал на такой холодной планете… Она словно морозильник. Правда, бывает и хуже. Я слышал, что на некоторых планетах вообще одни только льдины и скалы, словно из стекла. На мой взгляд, эта область Вселенной слишком холодна. Я не стал бы ссылать сюда и самых опасных политических преступников. Здесь такой холод, что даже мысли в голове замерзают. Не могу понять, как это 238 удается лежать на открытом воздухе и не простужаться.
— Послушай, — говорю я ему, — иди сюда, давай поболтаем немного.
238 кладет инструменты, закрывает шторку термоустановки. Он молодчина, этот 238! Ему достаточно взглянуть разок, и он тут же находит повреждение. Жаль только, что он молчалив, всегда ровен и не способен раздражаться. А я как раз хотел бы с кем-нибудь поссориться: ничего другого не остается, чтобы преодолеть скуку. Но 238 не поймаешь на удочку, он всегда безмятежен, он не обижается, даже когда я называю его только номером.
— Объясни мне, — спрашиваю я с некоторой иронией, — тебе и в самом деле правится лежать на этой куче камней?
— Вовсе нет.
— Тогда почему же ты это делаешь?
— Так проще. Я закрываю глаза и пытаюсь представить, будто я дома. Но солнце здесь словно больное. Даже в полдень не греет…
Я прекрасно его понимаю. Ностальгия, пожалуй, самое тяжелое чувство. Мы находимся здесь вдвоем уже целую вечность и страшно мучаемся. И что за работа у нас?! Это, бесспорно, самая неблагодарная и самая неприятная работа из всех, какие только существуют. Говорят, что она нужна; должен же кто-то выполнять и эту работу.