— Нет-нет, я знаю! И вопросы надо было поставить тоньше, глубже…
Наш безрезультатный разговор продолжился до вечера. Так закончился второй день. На третий день с утра задул южный ветер. Его знойное дыхание донесло до нас запахи пробудившейся земли и набухших почек. Лучи солнца протянулись к нам сквозь ржавую решетку и уперлись в стену камеры. Мне очень захотелось посмотреть, что там, на улице. Я осторожно вскарабкался к решетке. Ветер, устремляющийся к синеющим в прозрачной дали горам, ласкал мне лицо. Мне хотелось охватить взглядом всю эту ширь. Видимо, я забылся и высунулся дальше, чем можно было, потому что солдат на вышке выстрелил. Пуля ударилась в угол камеры. Я свалился и зло воскликнул:
— Изверг! Ведь убить мог!
Дед Бойчо подбежал ко мне, чтобы убедиться, что я цел и невредим. Я продолжал ругать караульного. Тогда старый человек зажал мои губы ладонью:
— Ты не прав! Он хороший паренек, просто наполовину знает, что есть зло. Ему сказали: увидишь голову заключенного в окне — стреляй! Вот он и стреляет. Для него заключенный — не человек. А думаешь, он не знает, что такое убийство? Знает, и даже оно глубоко ему противно. Но не знает, что он сам — убийца, поставленный убийцами. Да и как ему понять это, мил человек, если фашисты называют его не убийцей, а солдатом.
Я был слишком подавлен, чтобы отвечать старику. Я молчал до самой прогулки. Старик не пожелал выходить. Я вышел один. Во дворе товарищи сделали мне выговор за то, что я выглядывал из окна. В камеру я возвращался в еще более подавленном настроении, но не успел я войти, как новый выстрел вдребезги разбил тишину. Я вбежал в камеру — дед Бойчо корчился в углу с разорванным ухом. Понятно: неудачная попытка разъяснить солдатику, что к чему. Я принялся перевязывать ему ухо, а он в это время возбужденно рассказывал:
— Все пошло очень хорошо, мил человек! Только вот сплоховал я, сказал три слова, которые не следовало говорить! Как только сказал я эти три слова, солдатик тут же выстрелил.
Он не смог продолжить — вошел надзиратель. Солдат указал камеру, и главный приказал отвести провинившегося в карцер. Старичок взял с собой верхнюю одежонку и пошел отбывать наказание. Тайком от надзирателя я сунул ему в карман свечи — чтобы не сидел впотьмах — и переписанные лекции по историческому материализму — он любил читать.
Жаль мне было старика, особенно по ночам. Я видел его, маленького, сухонького, склонившимся над огоньком свечи. Он казался мне все меньше и меньше, пока совсем не исчезал. И тогда оставались только два колодца глаз, и они все увеличивались. Я погружался в их небесно-голубое добродушие и незаметно засыпал.
Он вернулся через трое суток, едва держась на воробьиных ножках. Проволочные очки поржавели от сырости, но глаза за толстыми стеклами сверкали. «Может, нашел что-нибудь в связи с модусом?» — предположил я и не ошибся. Как только надзиратель вышел, старика словно прорвало:
— То, что ты, мил человек, дал мне почитать — чудо! Что толку ломать голову над модусом, когда такое писание есть на свете! Читал я, читал и озарило меня!
Я не мог догадаться, что озарило старика. Но он не дал мне гадать — снял проволочные очки, поковырял ногтем ржавчину на оправе и начал с самого существенного:
— Вот скажи мне, что можно сделать?.. Это должно попасть в руки каждого гитлеровского солдата!
— Лекции по историческому материализму? — спросил я, не веря своим ушам.
— Именно они, — оживился он. — Прочтут это все солдаты, тогда конец!
Я ничего не понял. Дед Бойчо надел очки, чтобы лучше видеть меня, и без промедления разъяснил все как есть.
— Конец, говорю тебе! Сразу, как только это писание попадет им в головы, они забросят винтовки и война кончится, мил человек!
Я покачал головой:
— Да, но…
Старик сел на соломенный тюфяк.
— Хочешь сказать, что это трудно организовать? Может, ты и прав, шутка сказать — миллионы солдат!
Мне не хотелось лишать его надежды, поэтому я перевел разговор.
— Так война, дед Бойчо, скоро кончится, Красная Армия наступает!
— То, что наступает, это хорошо, пусть наступает, — грустно покачал он головой, — но жертвы, человеческие жертвы? Самое страшное из всех зол — это война. Люди знают это и все равно воюют, потому что и это зло знают лишь наполовину. Да и страх есть. Каждый себе говорит: «Не пойду воевать, покарают смертью!» Но если все забросят свои повестки и будут заниматься своим мирным трудом, что тогда могут им сделать, а? Я однажды сказал это одному, так он обозвал меня ненормальным. Выходит, нормальные те, кто идут убивать друг друга! Дивлюсь я, мил человек, и пока жив, буду дивиться: как это выходит, что самые простые и самые возможные человеческие вещи оказываются самыми сложными и самыми невозможными!
Когда он говорил, его трясла лихорадка. Я потрогал его лоб — огонь. Простудился старик в карцере. К вечеру у него поднялась высокая температура. Всю ночь я не смыкал глаз, а он бредил одно и то же: «Модус нужно найти, модус!» Еле выжил старик. А когда выздоровел, пришло извещение, что его освобождают. Скатал старик свой тонкий тючок, сунул его под мышку, как под воробьиное крылышко, и ушел.
Через год и я вышел из тюрьмы. Под мягким сентябрьским небом алели знамена победы. Радовались люди. Я пошел по адресу, оставленному мне дедом Бойчо. Старика я не нашел — бомба попала прямо в его домишко. Если верить его соседу, старик показался здесь, но, увидев разрушенный дом, ушел куда-то. По мнению другого соседа — никуда он не ушел, а просто отправился к своим старым знакомым, полицейским, растолковывать им, на этот раз без кляпа во рту, то, что не смог разъяснить им, когда они его арестовали. Его избили, он не выдержал побоев и умер. По мнению третьих, полицейские не избили его, а вызвали врача-специалиста. Он постукал его тут и там и увел с собой.
А мне так хотелось, чтобы он был жив, хотелось увидеть его где-нибудь меж просветленных человеческих лиц. Иногда мне казалось, что я вижу его воробьиную фигурку, но она мигом исчезала из виду. А два колодца за огромными линзами очков оставались и становились все больше и больше. Я погружался в их добродушие, мне представлялось, что дед Бойчо не жил со мной в одной тюремной камере, а был моим оптимистическим сном, перенесшимся в будущее, и это будущее теперь с нами — протяни руки и коснешься его.
ДВОЕ
Бежали мы после полуночи. Шли быстро и тихо, построившись в колонну по одному. На рассвете нам нужно было быть далеко от Скопле и городских казарм. Половина партизанской бригады, освободившей нас, шла во главе колонны, другая половина — позади. Наши освободители вели нас и в то же время охраняли. Недавние политзаключенные, мы уже чувствовали себя партизанами, хотя оружия у нас еще не было. По колонне то и дело передавались приказы: «Внимание, проходим мимо населенного пункта!», «Не останавли-ваться!».
Во мраке я не видел ничего, кроме шагавшего передо мной чуть вразвалку высокого, почти двухметрово-ростого Грозю. Точно так же, слегка подавшись вперед, вышагивал он из угла в угол между нарами в камере, увлеченный какой-нибудь из своих лекций на тему «Происхождение жизни и человека». Нелегко было вводить в науку малограмотных крестьян, но Грозю справлялся сравнительно легко. Когда слушатели уставали, он давал им отдых. Расскажет, бывало, анекдот или изобразит тупоголового надзирателя. Посмеются крестьяне, завернутся в бараньи тулупчики и снова внимательно слушают. Во время лекций он тоже не давал им скучать. Умело использовал неожиданные сравнения, народные поговорки, присловья — глядишь, и материал легче усваивался. Крестьяне многое узнавали, любили его и, как говорится, готовы были за него в огонь и в воду. Любили его и все политзаключенные. Не было спора, чтобы он не оказался в центре и не убедил остальных в своей правоте. Бывало, торчит в центре собравшихся его костлявая фигура, Грозю вдохновенно чертит в воздухе, скажем, будущую реактивную межпланетную ракету.
По колонне передали приказ: «Удвоить внимание, подходим к железнодорожной линии!» Я задержал дыхание. Не прошло много времени, и мы пересекли рельсы — кругом не было ни души. Когда мы поднялись на насыпь, я совершенно отчетливо увидел очертания огромной горы перед нами. Затаившись под звездным небом, она спокойно поджидала нас. Неужто и в самом деле удалось бежать? Мне все не верилось: сколько раз мне снились побеги!