Лучше не держать на него зла, ведь человек он добрый, деликатный: перед тем как слово сказать — продумает, прежде чем шаг ступить — осмотрится». Промолчал я, и все пошло по-старому.
Вот одна из мелочей. Вроде, дело пустячное, но все же…
Теперь постараюсь описать другую мелочь. Как-то усатый охранник вывел нас в тюремный двор на прогулку — такой был, значит, порядок. Попили мы водички из-под крана, и говорю я себе: «Рубаху разве постирать?» Одна она у меня тогда была, единственная, и до того грязная, что дальше некуда. Стал просить охранника дозволить постирушку. Он оказался человеком и разрешил. Разделся я до пояса и кое-как выстирал рубаху. Усатый даже дал кусок веревки, прежде чем вернуть нас в камеру. Протянул я веревку от оконца до двери и повесил рубаху сушиться.
Все вроде бы хорошо, но остался я голый, а в камере холод, как в погребе, стал я дрожать, что тебе осиновый лист. Спиро принялся растирать меня. «Сейчас, бай Станойко, — говорит, — я тебя разотру, вот и согреешься». А я себе думаю: «Почему он не даст одну из своих рубах, а своим рвением мучит и себя, и меня? Видать, не догадывается». Вот и сказал ему: «Спиро, не старайся понапрасну. Дай одну из твоих рубах, пока моя не высохнет!» Папуранский задумался, а потом подошел к своему чемоданчику. Долго рылся в нем и, наконец, достал рубаху. Надел я ее, согрелся, на душе полегчало, и я разговорился. И Спиро беседует со мной, только смотрю — он глаз не сводит с веревки, где рубаха сушится. «Вот, — говорю ему, — сушится моя рубаха». «Да, — отвечает он, — только неизвестно, сколько она будет сушиться». «Пока не высохнет», — отвечаю. А он: «Сырая погода — скоро не высохнет». «Ну и дела, — кольнула меня неприятная мысль, — хочет поскорее заполучить свою рубаху обратно! Пожалел..!» Сначала мне это и в голову не приходило. Грудь, чувствую, сдавило. Прислонился я к стене и замолчал. Замолк и Папуранский. Так молча и просидели, пока не стало смеркаться. Только время от времени перекидывались словечком, но разве это разговор? А в груди какой-то ком давит и давит. Поэтому часто встаю и ощупываю рубаху. А он, вроде бы между прочим, вроде незаинтересованно каждый раз спрашивает: «Высохла?» И я постоянно отвечаю: «Нет еще».
Пришло время ложиться спать. Спиро, видно, совсем перепугался, что я лягу в его рубахе, и принялся сам ощупывать мою, висящую на веревке. Чем ближе время ложиться, тем чаще ощупывает. В конце концов я не выдержал, сорвал рубаху с веревки и говорю: «Вы-сохла!» «Вот как, — отвечает Папуранский, — тогда одевайся!» Снял я с себя его рубаху, вернул ему и натянул свою, а она влажная, липнет к телу. Лег я, а заснуть не могу. С той ночи заработал я кашель, который и сегодня дает о себе знать. Иной раз кашляю так, что овцы пугаются. Лежу, значит, в мокрой рубахе и думаю: «Что же это? Вроде, человек образованный? А из-за простой рубахи на посмешище и себя, и меня выставляет». Думал-думал и решил на это дело с другой стороны взглянуть: «Кто его знает, может, болезнь какую боится подцепить, может, человек он брезгливый?..»
Так вот, это другая мелочь.
На следующее утро нас разделили. Где он жил потом, где работал — не знаю. Меня осудили, отсидел я пару месяцев, как уже сказывал, потом домой вернулся. Никогда не думал, что опять встречусь с Папуранским, да пришлось-таки. Во время этой встречи произошел еще один незначительный случай, мелочь, но я и его опишу.
Пригласил меня к себе в гости наш Крыстан. Не в том дело, что мы с ним родня, просто он стоящий человек. Гимназию окончил, был политзаключенным, после революции получил высшее образование. Люди с его положением нередко становятся заносчивыми, дуются, как индюки. Идет такой по улице и вроде никого вокруг не замечает. Не уступишь ему дороги — растопчет. Крыстан же каким был, таким и остался. Приехал я, значит, к нему в гости. Побыл денька два-три, погулял по городу, полюбовался улицами и скверами и решил возвращаться. Крыстан меня не отпускает: «Побудь, — говорит, — дядя Станойко, еще денек у нас, хочу сводить тебя на встречу бывших политзаключенных. Ведь и ты через это прошел». «Куда мне с вами равняться, — отвечаю. — А то получится вроде поговорки: куда конь с копытом, туда и рак с клешней». Но Крыстан просит: останься да останься. Вот я и задержался еще на день.
На этой встрече мы увиделись со Спиро Папуранским. Как старые знакомые сели мы за один столик, рядом сел Крыстан. Смотрю на Папуранского — макушка стала лысеть, а в остальном ничего, выглядит молодцом. Стали вспоминать былое — помнишь это, помнишь то… Слушаю его и думаю: «Все такой же деликатный человек: перед тём как слово сказать — подумает, прежде чем шаг ступить — осмотрится».
Беседуем мы так, значит', и вдруг я замечаю, что нет перед ним вилки. Все остальное — тарелка, ложка, нож есть, а вилки — нет! «Может, — думаю, — такие блюда подаваться будут, что вилка не нужна». Однако поглядел вокруг — вижу, что и передо мной, и перед Крыста-ном вилки лежат. «Забыли, должно быть, — решил я, — не доглядели, народу-то много». Сделалось мне неудобно. Как бы Спиро не обиделся. Незаметно нужно было поправить дело. Оглянулся я в надежде привлечь внимание официанта, но он был далеко. Тогда подлил я ракии Крыстану и Папуранскому, заставил их чокнуться, а сам все об одном думаю. Верчу шеей и все стараюсь поймать взгляд официанта. Наконец он подошел поближе. Я кивнул ему, а он в ответ: «Минутку!» Я успокоился и, довольный собой, повернулся к Спиро и Крыстану, которые в тот момент о чем-то беседовали. Подлил себе ракии, поднял рюмку и вижу: перед Папуранским лежит вилка. Откуда она взялась, ведь только что ее не было? Видать, просто я ее прежде не разглядел. Вновь поднес рюмку к губам, да так и застыл. Что за напасть? Теперь вдруг моя вилка исчезла. Куда она подевалась? Ведь только что была здесь? И вдруг до меня дошло: Папуранский взял мою вилку себе, а я, значит, должен сам искать выход из положения! Воспользовался моментом, когда я отвернулся, высматривая официанта. Мне стало как-то не по себе. И я подумал: «Ну, что ты за человек, Станойко? Разве можно так из-за ерундовой вилки?..» Но все равно весь вечер чувствовал себя скверно.
Вот, значит, такая третья мелочь.
Написал я все, как было, но если Папуранский узнает, то, конечно, обидится. Хоть он и деликатный, а непременно обидится. И, может быть, окажется прав: человека нужно оценивать по важным поступкам, а не по таким мелочам. А по важным — у Папуранского все в порядке. Я ведь тоже, небось, иной раз бываю не лучше его — то выпью лишнего и поленюсь пойти на собрание, то люблю посетовать на то и на се.
Вот и все, что мне известно. Ежели в чем-то не прав, прошу простить — человек я старый, пенсионер.
С товарищеским приветом: Станойко Любенов».
— Не расстраивайся, бай Станойко, — сказал я земляку, — написал ты характеристику так, как и полагается писать.
— Ну да? — заметно повеселел он, — вот спасибо, успокоил.
Мы долго еще разговаривали в тот день. Когда пришла пора прощаться, он попросил меня снова приехать к нему. Непременно приеду. Ведь бай Станойко — «человек, что надо», как он любит говорить.
СПРАВКА
Вошел незнакомый мужчина с аккуратно подстриженными черными усиками, кожаной папкой под мышкой, деловито представился:
— Элинский, кадровик. Не могли бы вы мне уделить одну минуту для срочной кадровой справки? На нашем заводе работает химик Димитр Денков, бывший директор гимназии, которую вы окончили. Недавно, так сказать, всплыли некоторые факты, порочащие его биографию!..
Посетитель замолчал, как будто ждал, что я обрушусь на него: «Хорошенькое дело! И вы только теперь удосужились проверить этого субъекта? И вообще, необходимы ли бог весть какие старания, чтобы черное назвать черным?» Но я молчал, кадровик расстегнул «молнию» на папке, пригладил усы и продолжил: