Примерно в это же время в монархии было введено "всеобщее тайное и прямое избирательное право". Граф Морстин возненавидел его так же, как и современное понимание "нации". Хозяину пивной еврею Соломону Пиниовскому, единственному во всей округе человеку, не лишившемуся, по его мнению, трезвого рассудка, граф обычно говорил:
- Послушай меня, Соломон! Этот омерзительный Дарвин, утверждающий, что человек произошел от обезьяны, кажется, все-таки прав. Людям мало того, что они разделены на народы, - нет! - они хотят принадлежать к определенным нациям. Национальный - ты слышишь, Соломон?! Даже обезьяны до этого не додумались. Теория Дарвина кажется мне несовершенной. Возможно, обезьяны произошли от националистов, ведь обезьяны - это уже прогресс. Ты знаешь Библию, Соломон, ты знаешь, в ней написано, что на шестой день Бог создал человека, не задумываясь о его национальности. Не так ли, Соломон?
- Совершенно верно, господин граф! - отвечал еврей Соломон.
- Но, - продолжал граф, - теперь о другом: этим летом мы ожидаем императора. Я дам тебе денег. Укрась свой магазин и окна разноцветными лампочками. Помой портрет императора и поставь его на витрину. Я подарю тебе черно-желтый флаг с двуглавым орлом, он будет развеваться на крыше магазина. Понял?
Да, еврей Соломон Пиниовский понял, как, впрочем, и все те, с кем граф говорил о прибытии императора.
III
Летом состоялись императорские маневры, и Его кайзеровско-королевское Апостольское Величество остановился в усадьбе графа Морстина. Каждое утро император выходил, чтобы посмотреть на учения, и крестьяне и еврейские торговцы из окрестностей собирались, чтобы взглянуть на него, старика, который ими правил. Как только он показывался со своей свитой, они кричали: "ура", "да здравствует" и "niech zyje" - каждый на своем языке.
Спустя несколько дней после отъезда императора к графу Морстину явился сын одного крестьянина. Этот молодой человек, наделенный достаточным честолюбием, чтобы стать скульптором, сделал из песчаника бюст императора. Граф был в восторге. Он пообещал устроить юного скульптора в Венскую академию изобразительных искусств.
Бюст императора Франц Ксавер приказал установить перед входом в свою маленькую усадьбу.
Здесь оставался он до начала великой войны, которую называют мировой.
Перед добровольным поступлением на военную службу граф Морстин - старый, худой, лысый, со впалыми глазами, - такой, в кого он превратился с течением лет, приказал убрать бюст императора, завернуть в солому и спрятать в подвале.
Там покоился он до конца войны и империи, до возвращения графа Морстина и учреждения новой Польской Республики.
IV
Итак, граф Франц Ксавер Морстин вернулся домой.
Но можно ли назвать это домом? Конечно, это были все те же поля, леса, лачуги, те же крестьяне - те же, говорим мы, а ведь многие из них погибли.
Была зима, чувствовалось приближение Рождества. Как всегда в это время, как и до войны, Лопатинка замерзла, на голых каштанах неподвижно сидели вороны, а по полям, куда выходили западные окна дома, гулял постоянный, едва заметный ветер восточной зимы. В деревне после войны жили вдовы и старики: объектов для благотворительности вернувшемуся господину хватало. Но вместо того чтобы приветствовать родные Лопатины как вновь обретенное отечество, граф стал предаваться таинственным и непривычным для себя размышлениям о проблеме родины. Отныне, думал он, эта деревня принадлежит Польше, а не Австрии: по-прежнему ли она моя родина? Что такое родина вообще? Не есть ли форма жандармов и таможенников, которая встречалась нам в детстве, такая же принадлежность родины, как ели и пихты, болота и луга, облака и ручьи? Меняются жандармы и таможенники, а ели и пихты, ручьи и болота остаются прежними: та же ли это родина? А может - задавался вопросом граф, - края эти были моим домом только потому, что являлись собственностью господина, который владел и бесчисленным множеством других мест, любимых мною? Сомнений нет! Странная прихоть мировой истории разрушила также и мое личное счастье, которое для меня составляла родина. Теперь со всех сторон они говорят о новом отечестве. В их глазах я - так называемый безродный. И был им всегда. Ах! Когда-то существовало отечество, настоящее, то есть единственно возможное отечество для "безродных". Это была старая монархия. Теперь я человек без отечества, тот, кто потерял истинную родину вечных странников.
В призрачной надежде забыть о сложившемся положении граф решил как можно скорее уехать. Но к своему изумлению, узнал, что, дабы попасть в страны, выбранные им для путешествия, теперь требуются паспорт и какие-то визы. Граф уже достаточно пожил на свете, чтобы принимать за детские фантастические сны паспорт, визы и все те формальности, которые после войны стали железным законом общения человека с человеком. Судьба уготовила Морстину доживать остаток жизни в бесплодных мечтаниях; покоряясь ей, он все же надеялся найти в других странах частичку той старой действительности, в которой жил до войны, примирился с требованиями призрачного мира, достал паспорт, получил визы и отправился для начала в Швейцарию, единственную, по его мнению, страну, где еще можно было обрести прежний покой хотя бы потому, что она не участвовала в войне.
Город Цюрих граф знал с давних пор. Морстин не видел его, пожалуй, лет двенадцать. Граф думал, что Цюрих ничего особенного ему не преподнесет: ни хорошего, ни плохого. Этот взгляд соответствовал и не совсем несправедливому мнению взбалмошного и влюбленного в приключения мира о славных городах славной Швейцарии. Да и что там может произойти? По крайней мере, для человека, пришедшего с войны, из восточной части бывшей австрийской империи, спокойствие города, который видел только беженцев, уже само по себе притягивало. В первые дни Франц Ксавер Морстин отдавался той безмятежности, которой так долго был лишен. Он ел, пил и спал.