Но что за тень набежала на это ясное, первое утро? Что потеряла Вирлена, обретя наконец любимого?
Но Кирияшик вдруг заворочался – и, отогнав беспокойство прочь, она ласково поцеловала его в розовую щеку…
…И дни пошли за днями, и двое любили друг друга, и работали, не покладая рук, и почти готов был для них дом, где заведут они свое хозяйство и будут жить долго и счастливо.
Каждую ночь Кирияшик заключал жену в объятья, и восторженные, поспешные ласки его вызывали в ней материнскую нежность – и только. Каждое утро Вирлена улыбалась мужу – а чувство потери росло, как яма под лопатой землекопа, и было это чувство холодно, как могильная земля, и безнадежно, как осенний ливень. А Кирияшик ничего не замечал – слишком наивен, слишком беззаботен был муж, слишком слепо любил он свою молодую жену…
Свекровь ее сушила травы на зиму; однажды, помогая ей вязать и развешивать по углам травяные пучки, Вирлена почувствовала вдруг знакомый, терпкий и горький запах.
«Что с тобой?» – спросила свекровь.
Вирлена молчала, прислонившись к стене и белая, как стена – только сейчас поняла она, что за тоска грызет ее душу.
Долго-долго думала она, и много бессонных ночей провела рядом с посапывающим Кирияшиком; уж и родичи встревожились – щеки ее ввалились, плечи опустились, вся она исхудала, как щепка – уж не больна ли?
И, когда упал первый глубокий снег, Вирлена осознала, что в душе ее совсем не осталось радости – одна огромная потеря, одна тянущая боль и тоска по безвозвратно ушедшему.
И вот мутным, снежным зимним утром Вирлена тихонько встала и отправилась… за озеро, туда, где на опушке леса жил колдун.
Полгода не виделись они; полгода Вирлена старалась все забыть. Теперь нехоженая тропинка завалена была сугробами, и Вирлена увязала в них по колено, и ветер хлестал ей в лицо.
Колдун был дома – отворачивал лопатой снег от крыльца.
– Ого, – сказал он, обернувшись, – редкие гости… Но ты мне не нужна – стало быть, я тебе нужен?
Вирлена остановилась перед ним, ни жива ни мертва. Снегом присыпаны были его черные спутанные волосы, и так же выдавался на лице крючковатый нос, и так же горели угли-глаза. Вирлене показалось, что в морозном воздухе чуть слышно повеяло травами.
– Я пришла, – сказала Вирлена, – потому что не могу больше жить без вас. Возьмите меня или убейте.
Печально усмехнулся колдун:
– Но разве ты не получила свое счастье? Разве твой муж, которого я вызволил, не любит тебя больше жизни? Разве ты сама не готова была умереть, лишь бы вернуть его?
– Да, – сказала Вирлена, – все так. Но горько и тоскливо мне жить на свете, и серо, и пусто, и больше не будет лета – только зима да осень. Плачу я, думая о бедном Кирияшике – но люблю его, как мать, а не как жена. Не быть нам счастливыми; умоляю, возьмите меня к себе.
Снова усмехнулся колдун, и еще печальнее:
– Разве ты не видишь, что я страшен и уродлив, а твой муж – молод и красив?
– Да, – сказала Вирлена, – но он не может быть таким сильным… и таким нежным, таким ласковым… и таким безжалостным!
Молчал колдун, и глубоко запали его горящие глаза. Снег валил и валил, и все глубже утопала в нем Вирлена.
– Что ж, – сказал наконец колдун. – Твое прозрение запоздало. Ты ушла от меня на рассвете, а я ведь не гнал тебя… Я вернул тебе Кирияшика, как ты хотела. Сейчас ты хочешь наоборот; кто знает, что тебе вздумается завтра? Нет, уходи, ты не нужна мне!
И он вернулся к своей работе.
И Вирлена пошла назад.
Улегся снег, и вышло солнце, и ярким-ярким был новый день. Вот и околица; треглавая осина стояла голая и чуть поскрипывала на морозе ветвями.
…На своих же косах.
Светало. На месте костра осталась только груда угольев.
– Вот так штука, – пробормотал юноша, – ты будто сам был там и все видел…
Обладатель трубки усмехнулся, по своему обыкновению. Седоусый крякнул, в замешательстве потирая затекшую спину:
– Да… Вот это да уж…
Стоял тот самый предрассветный час, когда ночь уже сбежала, а утро еще не вступило в свои права.
– Вот так штука… – снова протянул юноша, – но какая же из этих историй… Я хотел спросить, как оно было на самом деле?
Сказка о золотом петушке
…Он проснулся за секунду до крика и долгих несколько мгновений лежал, глядя верх – спеленутый темнотой, истекающий потом, скованный ужасом немолодой человек. Потом темнота содрогнулась.
Так не кричат ни люди, ни звери; так умеет вопить только то железное чудовище, та уродливая, в шелухе позолоты птица, которая все последние годы хранила его покой. Точно так же она кричала восемь дней назад; и за восемь дней перед тем она кричала тоже.
Он лежал, пытаясь успокоить дыхание и унять полчища холодных мурашек, бегающих по груди и спине. Он знал заранее. Он все заранее знал.
За дверью панически заметались шаги. Напряженные голоса; потом неподобающе громко застучали в дверь:
– Государь… Государь, опять… Проснитесь…
Он нашел в себе силы усмехнуться: после крика позолоченной птицы на много верст в округе не бывает спящих. И покойники, верно, содрогаются в гробах…
Кто пустил слух, будто птица золотая? Господи, какая безвкусица. Безвкусный чародей в пестром наряде и смешном колпаке. Могучий чудотворец – и он же скопец, вызывающий презрительную жалость…