- Ладно,- он подкатил ко мне саночки, легко ткнул в плечо, и я плюхнулся на них,- сиди, отдыхай.
Распутав веревку и сняв с санок чемоданчик, извлек из него еду: горбушку хлеба, кусок сала, пару луковиц... Выложив все это богатство на крышку чемодана и разделив по-братски, одну половину подвинул мне, за другую принялся сам, примостившись рядом на санках. В один миг, как "чайка соловецкая", я проглотил, почти не разжевывая, неожиданно свалившееся на меня счастье!.. И только после того, как доел последнюю крошку, в полную меру ощутил настоящий, лютый, дремавший во мне до поры голод. Будь силы, я, кажется, отнял бы у этого человека, разделившего со мной пищу, его долю. И ничего бы меня не остановило!.. Никакие угрызения совести,- настолько чувство звериного голода завладело мной. Я ненавидел его сейчас!
А он, не подозревая моих мук, аппетитно похрустывал луком, неторопливо и со смаком пережевывал пищу...
Наконец, покончив с едой и закурив, он протянул кисет мне. Оторвав листок бумаги на закрутку, я пытался насыпать в него табак и не мог дрожали руки, не слушались, не сгибались пальцы... Кончилось тем, что уполномоченный забрал кисет, сунул мне свою горящую цигарку, а себе стал сворачивать новую...
Стоило только затянуться, как все повторилось: он снова оказался на "карусели"... Опять перед глазами все поплыло... Разом исчезли: усталость, болезни, невзгоды... Стало легко и приятно... хотелось, чтобы это забытье никогда не кончалось. Великая сила - табак! Великий наркотик!.. Но похмелье всегда неизбежно. И оно, как правило, горько.
- Что будем делать дальше?
- Не знаю... Что хотите. Не знаю. Спасибо вам за хлеб.
- Идти можешь?
- Не знаю.
- А кто знает, я, что ли?
- Кажется, не могу... Не знаю. Ноги не ходят.
- Ты брось свое "не знаю"! - Он начинал сердиться.- Я предупреждал уйду!.. Некогда мне возиться с тобой, понял?
Затоптав в снег окурок, он решительно поднялся.
- Или оставайся один, или идем, я жду!.. Давай, давай, поднимайся!
Вставать с санок без его помощи оказалось не так-то просто. Пришлось сначала вывалиться в снег, перекантоваться на четвереньки и только потом, раскачиваясь, постепенно перемещая центр тяжести к ногам, удалось подняться.
Все это время уполномоченный с раздражением наблюдал за моим "цирковым номером"...
Что ж! Пусть - я не симулирую, не ловчу и не выпрашиваю помощь!
Где-то я понимал и его: не всякий здоровый человек, тем более мужчина, может быть "сестрой милосердия", да еще по отношению к заключенному, "врагу народа"...
Уполномоченному надоело смотреть на мои упражнения, он воздрузил чемонадчик на санки, привязал его и, повернувшись ко мне, сказал:
- Все. Я ушел. Некогда мне с тобой!.. На "17-м" предупрежу охрану скажу, где находишь-ся. Мой совет: хочешь жить - не стой, двигайся!
И он ушел. Я смотрел ему вслед.
Дойдя до места, где тропинка делала поворот, Ворон обернулся и крикнул:
- До "17-го" осталось меньше пяти километров. Не стой, артист, двигайся!..
"Спасибо за совет - я непременно ему последую, как только ты скроешься за поворотом. Я не уверен, что этот трюк "двигайся" сразу у меня получится. Не хотелось бы репетировать его на публике... Мои ноги сейчас - не мои чужие, все равно что протезы, а на протезах сразу не ходят, на них сначала учатся... Мне, к сожалению, времени на учебу не отпущено..."
Я сделал шаг, другой, третий... Снова резанула боль в паху. Почему-то в паху ноги болели особенно... Ничего, к боли можно привыкнуть, притерпеться - главное, не спешить, не торопиться и не упасть. Это главное - не упасть!..
Как он сказал?.. До "17-го" осталось меньше пяти километров!! Как будто я не знаю, сколько осталось!.. Этот "пятый километр" (где я сейчас припухаю) мне памятен. На том свете я не забуду его! Здесь в меня стреляли однажды... Надо же, мистика какая-то!.. Судьба опять привела на это роковое место - нарочно не придумаешь!.. Пятый километр...
Тогда, на "17-й", нас выгрузили из автомашин и передали местному конвою. Цепочкой по одному конвой повел пешим строем на "Верхний". На пятом километре тропинка увела этап в заросли стланика. Ветки были сплошь усеяны молодыми шишками - в то лето случился урожай кедровых орехов. Меня так и подмывало сорвать шишку, но я боялся конвоя, да и шишки висели далековато... Наконец, уже на выходе из зарослей, заметил роскошную шишку, висевшую рядом с тропинкой, не удержался от соблазна и вышел на несколько шагов из строя, чтобы сорвать ее... Раздался выстрел. Я быстро обернулся: шагах в пятнадцати позади комендант целился в меня с локтя из пистолета. Не дожидаясь, когда он снова выстрелит, я упал... Полтора Ивана (так звали коменданта за его огромный рост) подбежал и своим сапожищем перевернул меня на спину. Я растерянно глядел на него во все глаза... "...Твою мать, промазал!" - выругался он, поняв, что я живой. "Не тушуйся, комендант, в следующий раз попадешь",- с дурацкой улыбкой посочувст-вовал я ему. Обычно в таких случаях комендант жестоко избивал жертву,- не одна загубленная жизнь значилась на его совести,- но на этот раз произошло что-то необъяснимое: он, как загипнотизированный, долго и странно смотрел мне в глаза, выражение лица его постепенно становилось все более и более нормальным, человечным. На глазах у всех Полтора Ивана из злодея превращался в доброго Дядю Степу... Он осторожно снял ногу с моей груди и, беззлобно пробурчав: "Становись в строй", растерянно и как-то виновато даже отошел.
С того дня комендант возлюбил меня прямо-таки, как Парфен Рогожин князя Мышкина. Я стал его "крестником". Едва завидя, издали кричал: "Крестник! Давай сюда, покурим!" Делился последней цигаркой, не позволял вохре обижать беспричинно, когда я заболел цингой, сочувствовал, утешал...
Кончил Полтора Ивана плачевно. В разладе с собой и начальством. На ноябрьские праздники загулял, да так, что не мог остановиться чуть ли не до Нового года; поскандалил со своим начальством, в пьяной драке изувечил двоих своих же вохровцев (рука у него была тяжелая) и угодил под трибунал его под конвоем спровадили с "Верхнего". Размышляя о судьбе незадач-ливого коменданта, я одолел пятый километр и выбрался наконец из зарослей стланика на равнину. Дальше тропинка, почти не виляя, бежала с легким уклоном в долину, до самого "17-го".