Пахарь мотыгою бьет...
А кажется, он неподвижен
В дымке весенних полей.
Мне показалось, что японский поэт уловил ту самую неподвижность, в которой раскрывается наше бытие. о это - искусство. А в жизни...
- Разве в жизни это невозможно? - Кажется, ее тронул мой странный сон.
- Возможно, но для этого нужно что-то иное, чем жизнь. Например, смерть. - Сказав это, я почувствовал, что нашел ответ на загадку, которую загадал мне во сне человек из комнаты с зеркальным окном. Ответом была смерть, ибо она похожа на пучок прутьев, слитых и связанных веревкой.
Я улыбнулся, но сейчас же спрятал свою улыбку, ощутив внезапную тяжесть, сдавившую мой мозг. Отхлебнув из чашки, я заметил, что чай уже почти остыл.
Неожиданно я пожалел, что выкинул коньяк. "Может, спуститься? Подобрать, пока не поздно?". В некоторые моменты жизни становится так тоскливо, особенно без коньяка, что невольно начинаешь думать о вечном:
- Когда мы поедем?
Это вопрос напрашивался и я ждал его. Мне не хотелось отвечать. Напротив. Мне хотелось сидеть в этом кресле, мечтая о недопитой бутылке коньяка. Я посмотрел на Марину. Она сковывала меня, пытаясь захлопнуть в одном и том же сне, том самом сне, в который она превратила собственную жизнь. Она пробуждала во мне желание быть хорошим, киской, пупсиком. Это было очень удобно, хотя и означало - потерять свободу, за которую я так упорно боролся всю мою жизнь. Стать шестеренкой и войти в зацепление с внутренним механизмом того мира, который она построила для меня. о абсурд, который начался вместе с наводнением, а может быть, еще раньше, уже задавал свою непредсказуемую логику развертывания событий. Эта логика заставила меня сколотить плот; внезапно я понял, что должен дойти до конца, где меня будет ждать тот самый пирог с неожиданной начинкой, о которой мы все так мечтаем в детстве перед накануне наших дней рождения, и которая на поверку всегда оказывается капустой, картошкой или, в лучшем случае, курагой или вишней. Поэтому я ответил:
- Сегодня.
Она молчала, сосредоточено размешивая ложечкой сахар. Я тоже молчал.
- Мне нездоровится.
- ?
- С утра болит голова.
- Выпей... аспирину.
- Уже выпила.
- И как, помогло?
Это был бессмысленный разговор между делом. Из-за туч выглянуло робкое солнце, и мне очень хотелось толковать это как знак. Я встал, надел сапоги и пошел на улицу, крепить к плоту палатку.
3.
Направлением нашего движения был запад. Чтобы не сбиться с пути, я останавливался и сверялся по компасу, а затем снова впрягался и тащил за собой плот, проверяя дорогу шестом. До прихода усталости я любовался природой, необычным затопленным ландшафтом с торчащими прямо из воды деревьями и отражением чистого неба с белыми дракончиками облаков. Во всем этом было что-то неземное; я впал в оцепенение, сковавшее мое сознание. Иллюзия путешествия по какой-то иной реальности была полной; я ощутил эйфорию и огромный творческий подъем. Слова складывались в строки, строки в текст, который тут же исчезал под наплывом других слов (я так и не смог ничего запомнить, кроме осознания власти над словом).
Однако к вечеру на меня навалилась усталость. Эйфория и чувство неземного пропали. В сумерках пейзаж стал унылым до боли в зубах. Я стал все чаще смотреть на компас. У меня пропала уверенность в правильности направления; со временем это переросло в сомнения куда больше. Мне стало вдруг казаться, что на самом деле я никуда не иду, а просто двигаюсь по кругу, центр которого лежит за пределами этой реальности. Таким образом, продолжая двигаться, я вращаюсь по окружности воронки невидимого водоворота, постепенно приближаясь к его середине, являющей собою пустоту. Каждый раз, когда шест проваливался в какую-нибудь яму, я вздрагивал и бледнел. Иногда мне приходилось останавливаться и стоять, чтобы унять дрожь в коленях. Кроме того, с наступлением темноты, я чувствовал, что вода вокруг моих сапог делается холоднее и как бы плотнее, наподобие масла. Иногда же, напротив, ощущение сопротивления пропадало, и мне начинало казаться, что я двигаюсь сквозь холодный и невещественный поток бытия.
Все это было неопровержимыми признаками надвигающейся депрессии. Ситуация тем более усугублялось, что Марина действительно оказалась серьезно больна. Весь первый день она жаловалась на сильную головную боль и почти не могла есть, ссылаясь на тошноту. К вечеру, ближе к ночи, когда я, привязав плот к дереву. Залез на него поесть и обсушиться, у нее поднялась высокая температура. Она лежала в палатке, не в силах пошевелиться. Я, в свою очередь, прикладывал ей на лоб холодные компрессы. Ударная доза аспирина, которую я заставил ее принять, немного сбила температуру, и кризис, казалось, начал постепенно проходить. Однако к утру все повторилось снова. С первыми лучами солнца Марина впала в бред. Я был слишком усталым и разбитым бессонной ночью, чтобы прислушиваться, но, мне кажется, у нее начались галлюцинации. Она говорила с разными людьми, одни из которых были далеко от сюда, а другие - мертвы. Когда, несколько часов спустя, я забрался на плот, чтобы поесть, то с ужасом осознал, что мертвецов среди ее невидимых собеседников стало гораздо больше. Они теснили живых, приспосабливая под себя и самое реальность. Из ее отрывочных слов я понял, что она воспринимает все окружающее как бесконечную жаркую пустыню, в которой никогда не заходит солнце, а дюны ползают подобно океанским волнам.
Я разрывался между двумя огнями, каждый из которых был костром долга. Первый был долгом перед теми, кто звал меня в Москву и чье письмо принес почтальон перед самым наводнением. Второй был мои долгом перед Мариной, положение которой ухудшалось ежечасно. И если первый заставлял меня тянуть вперед мой плот, шагая сквозь холодный весенний паводок, то второй, напротив, призывал прекратить движение и посвятить себя уходу за больной девушкой, которую я - теперь это казалось таким далеким - когда-то думал, что люблю.
Движимый скорее интуицией, а не твердым знанием, я решил ее осмотреть. Ужас вошел в мои глаза и остался в их глубине. Ее язык заметно потемнел и распух - казалось, еще немного, и она задохнется, не сумев вдохнуть. Под мышками и в паховой области появились вздутия, похожие на пузырьки воздуха, окруженные концентрическими кругами. Я смотрел на них и уповал только на то, чтобы ей до самой смерти было позволено оставаться в пустыне ее галлюцинаций и беседовать там с мертвыми и теми немногими из живых, тени которых осмелились последовать за ней.