- На, теть, на-а. Весь бери, весь, - заугощал Кирилл, тыча замусоленной рыбешкой в ласковые губы воспитательницы.
- Ой-ей, а как скусно-то! - оторвала Елизавета аппетитную пахучую полоску от угощения. - Ой, спасибо тебе, Кирюша, спасибо. Ты сам, сам-то кушай. Давай-ка мы с тобой, паря, знаешь... Слушай, Кирилл, а ты говорил, обучишь, по-вашему, аль приврал, паря?
- Говорит я... - не устоял Кирилл, видя такие глаза у тети, такие смешливые и добрые. - Кирилл не врат!
- Ага, значит... А вот скажи-ка: я тебя... люблю. А ну?
- Таптыр инеха.
- Так просто... таптыр еха?
- Суох. Сапсем не так говорит, суох, - пробуркал недовольный Кирилл. - Мин таптыр инеха...
- А-а! Вон оно как. Ишь ты! Кирилл, ми-ин таптыр... таптыр и-не-ха! Здорово получается, да, Кирилл?
Кирилл утвердительно вздохнул свое "говорит", поразмышлял минуту, чтоб тоже сказать хорошее тете, но, вконец, растеряв мужество, отворотился к стенке и затянул басистое:
- Мамфизи надо-о... у-уу... зачем забы-ыл...
Елизавета слабо улыбнулась, подтянула косынку, нашла послушную руку Кирилла, и они стали прогуливаться по главной комнате. На кириллово "у-уу" воспитательница подбирала укоры:
- Вот скажи, скажи, а что, тете не охота домой? К маме? Да-а, Кирилл, у тети Лизы тоже мама есть, только старенькая... Что, и мне прикажешь нюни распускать? Скажи, да?
- У-уу... ты... ты больсой, у-уу, - подтягивал Кирилл, не так чтобы в голос, храня свое скучное настроение, подзадирая голову на принахмуренное лицо тети. - Ты больсой-ой, у-уу.
- Ишь, хитрый какой. Зато ты... ты ж мужик, а? И, небось охотником станешь. Промышлять станешь. В тайге-то охотник один-одинешенек, а, Кирилл?
Они уселись на лавку, уже лицом к входным дверям.
- Я чую ведь, хочешь охотником...
- Хасю, да. Пап ружжо дас. Лыжа сделат... У-уу...
- Ну вот, а ты нюнишь, паря... С войны придет - врагов-то следует выгнать - и на охоту, на соболей-белок. А что... А расскажу-ка я тебе, паря, быль не быль, а... про олениху с волшебными глазами. Не слышал, поди? Ну, слушай. Жили-были три оленихи, прямо у самого ледяного моря-океана. Однажды одна олениха-важенка оторвалась от подруг, забрела в глубь большой тундры, чтоб чего полакомнее отыскать, и... увидела олененка. Такого бе-еленького, совсем махонького на ножках-сосульках, вот-вот, кажется, рассыпятся... И кончик носа даже белый, а глаза голубые и такие ясные, ну как озерцо, из которого только что пил голубую водицу. Стоит, двигает своим белым носом, навроде снега первого, и был еще нос бархатный и холодный.
- Се бахат?
- А такой шелковистый и мя-ягонький, навроде моха свежего по росистому утреннему солнышку.
Но... что это?! Так бухнула наружная входная дверь, что закачалась лампочка со своими жидкими желтыми паутинками. Елизавета поднялась, вытянула голову, вслушалась. В сенях - хриплый говорок сторожихи. Рывком отворилась дверь в группу, в черном проеме застыло белела молодая якутка мама Кирилла.
Она в пушистой белой шапке с распущенными длинными ушами, в светлых торбазах.
Как-то уж совсем заплывшие, вроде как невидящие глаза ее искали сына.
И не успела Елизавета поздороваться, поусмешничать, как они тут коротали с Кириллом и что, мол, знатный охотник из парня получится, как эта нарядная мама встрепанной смахнутой птицей оказалась на коленях перед чисто разулыбавшимся сыном, уронилась всем лицом в его толстенькие коленки, обхватила их, сжала и заговорила-забормотала что-то такое быстрое-быстрое...
Шапка сползла с ее головы, искристым сугробцем распласталась на желтой половице; прямые черные волосы разметались, рассыпались, закрыли ее лицо.
- Это чего вы так? Что так-то?! - захолодела вся в недоумении Елизавета.
Мама Кирилла вдруг подняла голову, на миг вгляделась в надутое, чуть припуганное лицо сына и вновь упала в его крепкие колени. Мелкой-мелкой дрожью затрясся белый песец воротника...
- Папы нету... папы нету... - стала наконец-то разбирать Елизавета. "О господи, похоронка, похоронка..." - и кинулась подымать с пола маму Кирилла.
- Встаньте-то, уж встаньте, милая...
Якуточка дернулась, оборотила мокрое слепое лицо, глаза ее диковато косили, не видели побледневшую наклонившуюся Елизавету, с трясущимся подбородком, и снова ее черная голова закаталась, заметалась по коленкам сына, снова безысходное страшное бормотание: о-оо... папы нету... папы нету... папы нету...
- Не трог его, не трог его, - прошелестел от дверей хриплый тенор старой якутки. - Пусыкай плакат, пусыкай...
Да, в первые минуты у Кирилла в его ясно-коричневых глазах обнаружилось малое смятение, но почти тут же ушло, притаилось где-то там... уступило место любопытству и спокойному недовольству: зачем мам плакат. Кирилл тут. Мамфизя тут... Как хорошо. Зачем... мам охота плакат. Кирилл не нюнь. Кирилл больсой. Охотник стат... Зачем забыл мам... Дома Кирилл залезет на кровать, на подушку, покажет мамфизе карточку в красивой рамке. И Кирилл скажет мамфизе: а вон папданил, а вон мамфизя. Пап вон! И опять Кирилл посетует: Кирилл нет... Зачем нет? И опять мамфизя засмеется, засмеется, опять возьмет Кирилла на руки и станет тыкаться Кириллу в нос, в глаза и станет говорить: а подрастешь, однако, скоро большой. Папа домой вернется. Скоро вернется... Будем все на карточке. Отправим и баба-деду, скажут: у-у какой Кирилл красивый, у-у совсем большой, скажут, учугей уол, учугей! И на олежках к нам в гости. И покатаешься на нартах с ребятками... И зачем охота плакат так?
- М-а, у мамфизя. Надо до-ом. У мам...
А мама Физа продолжала стоять на коленях, продолжала отдирать голову от терпеливых ножек Кирилла, продолжала наговаривать свое страшное: папы нету... папы нету...
У невысокого порога, на корточках, недвижно отвалилась к гладко тесанной бревенчатой стене старуха сторожиха; вжатым скоржившимся ртом удерживала погасшую трубку, похлюпывала костяным мундштуком, и только надвинутые панцирно-жесткие коричневые веки изредка пошевеливались, но так и не размыкались.
- Будто молится... - тихо, точно случайно вслух, вздохнула Елизавета, не помышляя отойти, уйти так сразу; она стояла, поджимая щеки ладошками, стояла, как бы храня, охраняя место возле этих двух человеков.
- Не-е, - снова прошелестело у порога. - Не-е, Физя партейный. Хах можна. Учител он... Пусыкай плакат. Пусыкай Кирилл голова грет. Физя серса разорвал ни будет. Пусыкай...
Чуточка
Посвящается маме
Смеясь жестоко над собратом,
Писаки русские толпой
Меня зовут аристократом:
Смотри, пожалуй, вздор какой!
"Моя родословная", А. С. Пушкин
...Шел тысяча девятьсот сорок третий год. В далеком тылу - небольшой сибирский золотопромышленный прииск. Он залег, затаился в рассыпчатых стылокопотных буграх снега, его белесые свечи дыма, дрожа, тянулись над утрузшими крышами и пропадали в солнечной студености.
А вот и новое здание школы, одноэтажное, сложенное из кругляков лиственницы, с шеренгой просторных окон, с приснежен-ным высоким крыльцом из добротных широких плах. В одном из классов - урок арифметики. У длинной черной доски молодая учительница. В ее руке крепко зажат мелок, он резво потюкивал-поклевывал черную гладь доски.
Учительница, качнув темными, коротко подстриженными волосами, обернулась к ребятам:
- Внимание. Ита-ак, берем числительное первой дроби, - ее бледное лицо слегка зарозовело, приподнимаясь к примеру, только что начертанному, умножа-аем на знаменатель второ-ой и получаем... Матросова! что ты там вечно копаешься... Я для кого объясняю?
Матросова Екатерина, плотная с туго-толстенькой пшеничной косою девочка, замерла, из-под ровной непрореженной челки уставилась на учительницу.
- Матросова, я вижу, ты давно все поняла, повтори, пожалуйста, всему классу, как ты будешь работать с дробью дальше? Встань, встань, не стесняйся. Мы слушаем...
Екатерина медленно вытянулась из-за парты и своими большущими зеленоватыми глазами потаращилась на доску; лицо ее набрякло хмуростью, она приспустила голову и не смотрела в ждущее лицо учительницы. Крепенький, с чернильным пятном, палец ее заскреб парту, глаза неуверенно вернулись к доске.