В общем, жить среди этих дряхлых и совсем новейших человеческих ценностей, - жить, господа-товарищи-граждане, нынче как-то не совсем уютно. А по правде говоря: очень даже тревожно, мерзко и натурально страшновато.
Страшно, прежде всего, за близких мне людей. И даже не за их неясное несветлое будущее. А именно за настоящее, за конкретный сегодняшний день. День, который сейчас наступает.
За свою особу не беспокоюсь. Во-первых, еще не окончательно выболел. А во-вторых, и в-десятых, не убоюсь никакой черной и тяжкой работы.
Потяну за милую душу и дворником, и сантехником, и путейским монтером, и кочегаром, и пожарным-респираторщиком, и бурильщиком, и журналистом, и грузчиком, и составителем поездов, и еще черт знает кем, тем же охранителем чьего-нибудь драгоценного нежного пестуемого нового замеса тела... Хотя последняя должность сугубо в гипотетическом варианте.
Продержусь и в рукопашной перепалке, и в словесной не собьюсь с ритма-темпа.
То есть, сумею не только целостность своей неподражаемой физиономии отстоять, но и того, который оказался рядом, но по конституции хилее, слабже, помягче духом.
И пояс затянуть, не составит для меня особенного труда, - вполне обойдусь на второе и третье серой горбушкой, а на десерт, что-нибудь из духовной пищи.
Потому как обожаю книжки русских и прочих настоящих писателей, философов. А их у меня непрочитанных и призабытых, и просто любимых и любезных моему сердцу, предостаточно скопилось на моих книжных полках, и вон даже в навал лежат, слегка неухоженные, припыленные.
То есть, существуя в этом неуютном дне в количестве - один, холостяком-одиночкой, - вполне бы выдюжил, пережил, переждал, пересидел, перемыкал эту, родимую отечественную (уж какую по счету!) смуту, сосредоточась, очистившись душою, возможно даже омонашившись внутренне, будучи характером от природы, от родительского воспитания, незлобивым, нежелчным, не алчущим излишнего женского сладострастия...
Так, Господи, не один я в этой недоброй ныне жизни. Семейством занимаю место я на святой земле, которая издревле звалась Святая Русь...
О чем и веду свою печальную грешно уныловатую речь.
Осеннее, тревожное настроение.
Все гнетет, господа-товарищи. И похмельно бодряцкие призывы "всенародно избранного" не принимаются моим сердцем.
И даже яркое солнце гнетет. А на дворе неродная столичная осень. 1992 г. Москва
Эпилог - эпитафия
В моем Городе убили человека.
В человеческих поселениях всегда кого-нибудь убивают.
Убивают задумчивых бродячих собак, подозрительных и склочных ворон, аквариумных надоевших рыбок, тоскливых коров на хладобойнях, только что родившихся котят...
Вчера в Городе запросто убили человека.
Полагаете, пожилого, болезненного ветерана, заслуженного труженика?
Пожилые и заслуженные, как ни странно оказались чрезвычайно стойкие, живучие. С тем странным сталинским бодрым хохотком, а которые мужчины всегда не прочь и ворошиловскую стопку ублаготворить, чтоб для тонуса, для аппетиту, пускай после ее родимой сорокоградусной и привычная давленная картошечка, заправленная не чрезмерно постным маслицем и лучком. Все равно можно жить, а тут ненароком и шалая молодость в голову и иные места вдарит, и квелые супружние телеса в талию твердую упружистую обозначаться, и рука ветеранская шаловливо заиграет-зашутит...
В Городе убили внука вот этого, который еще позавчера, зачем-то бодрился и картошку вкушал со смаком.
И мне стало понятно, почему добродушный с улыбчивым железным ртом старикан заводил меня своей бодростью и оптимизмом. Потому что этому русскому деду было чем жить, чем держаться за эту его не очень комфортную и сытую жизнь-житуху, - дед-фронтовик жил своим непутевым и даже шелапутным, хотя и женатым внуком Алексеем.
Вчера его внука Алексея лишили жизни.
Нынче в Городе живут человеческие существа, которые нашли себе лакейское занятие - лишать неугодных "всенародно избранному" жизни.
Самое невероятное, эти существа ничем особенным не отличаются от нас с вами. Один из тех, кто отнимал жизнь у Алексея, имел даже похожую внешность, и курил те же сигареты, правда, улыбался как-то странно, не по-человечески, без усилий...
Алешка был мой товарищ. Мне кажется, и он считал меня другом.
В последнее время мы чаще созванивались, чем виделись. Добыча хлеба насущного, и прочие семейные дела. Причем говорили всегда недолго.
Правда, на прошлой неделе, Алексей предлагал встретиться и поговорить о жизни, и вообще...
А вчера Алешку убили прямо на улице. Должны были убить его бодрого, при всем орденском параде, деда, который зачислил себя в открытую оппозицию к президентскому режиму.
Алешка не позволил, он был внуком советского фронтовика.
Осень. 1993 год. Москва