Я рос привередливым юношей.
Именно рос! Сам по себе. Без особой оглядки на авторитеты. А сколько их всевозможных литературных, киношных, сочиненных и настоящих было щедро расставлено на моем достаточно безалаберном мальчишеском пути.
А рос я с шести годов безотцовщиной, что считается на Руси - сирота, обиженный, обделенный. Обиженный, сирота!
О боже, какие, оказывается, я горьковские страсти пережил. Как же - с первого класса - казенные стены, казенная одежда, казенная пища, интернат.
А домой - исключительно с разрешения верховного (завуча) начальства. Начальство, впрочем, не разрешало себе (и всем прочим нижним чинам воспиталкам) опускаться до гнилого либерализма: оно не позволяло внеурочно отлучаться воспитанникам (под присмотром нежного родительского ока) из родных интернатских, вполне благоустроенных, светлых, теплых, но все равно - келий.
Но ведь мама вернулась из командировки посреди учебной недели, и всего-то на несколько дней, а на сегодня она задумала поход в Цирк, приехал Московский Цирк! И все равно мама меня выкрадывала из казенных стен, - выкрадывала под свою родительскую ответственность.
Все равно, дома, пусть и случалось голодновато - это когда мама прибаливала и не могла подрабатывать, - все равно, попав (вернувшись!) домой, я радовался с восторженностью собачьего сынка: наконец-то я дома! Потому что наша самая большущая комната в коммуналке только моя и мамина.
В нашей комнате два окна. Высоченный потолок. А стены искусно побелены золотым кружевным накатом. Пол из деревянных половиц почти не скрипел, и мама его сама подновляла веселой светло-ореховой краской.
Мебели в нашей веселой комнате много и самой разнообразной.
Я спал на старинном пружинном диване, с тяжелыми кругляками по бокам, по надобности их можно откинуть, как крышку пиратского сундука.
У мамы своя кровать, широкая и с тугой ячеистой сеткой. Убрав постель и скинув целых два матраса на пол, я иногда превращал пружинистую мамину кровать в цирковой батут, и отчаянно выделывал на ней замысловатые мальчишеские фертеля-фигуры-прыжки, пока не подрос до настоящего мужского возраста. Пока не перешел в третий класс.
Самая красивая и нужная мебель - это комод. Он красный, полированный, в узорных завитушках, многоэтажный. Я все ждал, примерялся, когда наконец-то перерасту его.
Самая ненужная мебель в нашей комнате - оттоманка: это вроде маленького дивана, которому суждено остаться недоразвитым, неуклюжим, без спинки, без валиков-подлокотников, вроде обычной скамейки с мягким сиденьем.
Мне лично больше всего нравился полуторный платяной шкаф, который я часто использовал под штаб, пещеру, вигвам. Мама его называла шифоньером.
Шифоньер почти такой же красноватый и гладкий, как комод. У него два отделения: узкое для белья, для рубашек, а побольше - это для пальто, для плащей, для платьев, в общем - мамино, оно закрывается дверцей, в которую вставлено зеркало. А зеркало в половину моего роста. И чтобы на себя полюбоваться, когда я наряжался в беляка, корсара, в немца, или, наоборот, в Илью Муромца, в Спартака, то приходилось влезать на шаткий стул, и уже с его хлипкой высоты оценивать свой взаправдашний наряд с насупленной или удалой партизанской физиономией.
Тоже все поджидал, чтоб вырасти побыстрей и не лазить на валкий ненадежный стул, когда переодеваюсь в невидимого советского разведчика Павла Кадочникова...
Нет, я только дома по-настоящему радовался жизни. Только дома я преобожал читать самые интересные и толстые книжки.
Самые мои первые любимые книжки - это русские сказки. Русские народные, волшебные и обыкновенные мамины сказки. А в книжках необыкновенно чудесные разноцветные картинки, на которых жили Иван Царевич и Покати-горошек, и добрый Серый волк, и страшный Соловей-разбойник, и Аленушка с братцем Иванушкой, и Пойди туда не знаю куда, и Чудище, которое хранит Аленький цветочек, и страшная Хозяйка Медной горы...
Завораживающие, пленительно таинственные сказочные персонажи в моем детском жадном все вбирающем воображении оживали - и я жил вместе с ними...
Сказки - это не просто обозначение самого расчудесного и самого понятного литературного жанра, это сама живая непредсказуемая ежедневная в меру хулиганистая жизнь начинающего жить мальчишки. Это великие пушкинские сказки и были, и никогда не унывающая дерзкая лошадка Конек-Горбунок Ершова. И, конечно же, чужеземные: китайские и японские, и весело-печальные мудреца Андерсена, и родственные славянские, и многие другие.
Нет, если по честному, разве без волшебного мира сказок можно представить свое детство? Детство, которое каким-то непостижимым образом уже само преобразилось в моей памяти, в моих сердечных зеркальных осколках в чудесный сказочный калейдоскоп историй, с милыми и дорогими моему оциниченному, оцивилизованному взрослому сердцу подробностями и приключениями, которые в самом детстве совсем не казались приключенческими и интересными, и даже напротив, я спешил от них отвязаться, отлынить, как-нибудь перетерпеть, переждать.
Зато в подобные скучноватые часы или дни мальчишеской бесконечной жизни, в особенности, когда прихварывал, я с необыкновенным эгоистическим удовольствием принимал участие в книжных приключениях и путешествиях.
С неустрашимым пушкинским Русланом, и Стойким Оловянным Солдатиком, и с настоящими живыми ребятишками Николая Носова, с фантазером и юмористом Дениской Кораблевым Драгунского, с чудными и симпатичными персонажами Александра Волкова, - один Урфин Джюс с его тупоголовыми дуболомами веселил меня так, что я норовил выпрыгнуть из надоевшей постели, потому что грипповал...
Замечательно грипповать дома, потому что путешествовать в интернатской изоляторной постели мне представлялось как-то не очень достойно и мужественно.
И мама была солидарна с неприятием моего вынужденного лежебоканья, и если температура позволяла и застревала на 37,5, то она не очень сердилась, что я полностью по-домашнему экипированный болтаюсь по комнате с очередным бутербродиком, а на заправленном диване и столе покорно лежат открытые книжки, в которые я ныряю сразу весь целиком без остатка, и вытащить меня из книжных миров-океанов довольно затруднительно...
И мама понимает меня, и старается по пустякам не тревожить, не отрывать, когда видит, как ее сынуля, запросто разговаривает с самим знаменитым капитаном Немо, прилепившись носом к огромному иллюминатору в штурманской рубке, его таинственной огромной подводной субмарины "Наутилус"...
И мне, признаться, все-таки жалко нынешних малолетних двоечников, пара, одна из любимых мною тогда в младенчестве отметок, - которые безвозвратно и бездарно тратят свое бесконечно короткое волшебное время время детства - перед всевозможными электронными экранами и экранцами, в которых беспрерывной мертвой чередой пульсируют мультяшные целлулоидные и компьютерные данди-марионетки, - весь этот лихо, ярко и полнозвучно разжеванный конвейер цивилизованной заморской видеоэлектронной жвачки...
А в моих волшебных зеркальных брызгах я отыскал совсем другую жвачку.
Предревняя, самолично добытая услада-смола - целебное истинно сибирское лакомство... Наскребанная мальчишескими отросшими ногтями из терпких, сочно-смолянистых натеков кедрача, липучая услада с живейшим азартом перемалывается частично молочными резцами, - как же звучно циркал-щелкал я ею!
Сибирская, цвета кофейных ирисок, жвачка (по прозвищу "сера"), которая и поныне затмевает (и по вкусовым и по целительным меркам) любые нынешние патентованные легионы отечественных и закордонных химических резинок, со всеми их сверхпользительными сверхнаянливыми дебильными рекламными роликами-аннотациями.
Да, электронная тележвачка, которая повсеместно и круглосуточно сопутствует нынешнему непутевому младому поколению, - никуда от нее не деться и скрыться, все равно достанет и прижвачит, пришпилит к своему шпилю Останкинскому...
В мои волшебные далекие лета просмотр телевизора заключал в себе некий торжественный ритуал, почти что праздничный.
Телеприемник с линзой-приставкой стоял у наших соседей по коммунальной секции, к которым мама иногда (по моей настойчивой просьбе: мам, ну вот такая киношка будет, а?!) по вечерам стучалась и вежливо просила разрешения посмотреть кино.