Он придвинулся ближе, но Габор тотчас же замолчал, небрежно добавив:
— Я был в Екатеринбурге в то время. При мне это случилось, и я знал все из первых рук. В расстреле участвовали четыре немца, три мадьяра, а остальные были русские: матросы и рабочие. Вот и все.
Ничего больше из него нельзя было вырвать. Надо заметить, что он не принадлежал к числу разговорчивых людей. Но командир роты был очень любопытен. Он просил, чтобы Габор рассказал все подробно, спрашивал фамилии участников, но чем больше к Габору приставали с расспросами, тем упорнее он молчал.
Наконец, Тот, рассердившись, крикнул:
— Габор пошутил! Он вовсе никогда и не был в Екатеринбурге!
И Тот стал настойчиво просить Ларика, чтобы он рассказал, как было дело. Ларик, увлекшись рассказом, так плохо пригвоздил подметки Габору, что через три недели, когда Габор работал уже в военном госпитале, их снова пришлось отдавать в починку.
К этому времени интернациональный батальон ушел на польский фронт под Киев. Но врачи не позволили Габору отправиться с батальоном, потому что рана в простреленном боку еще не поджила.
Габор Киш был взят в плен под Бродами еще в шестнадцатом году. За шесть лет пребывания в плену он исколесил вдоль и поперек всю Россию, Сибирь, Туркестан и Маньчжурию. Те, кто знали Габора в Елабуге, еще до революции, рассказывали, что он побывал даже на Мурмане, откуда бежал в Финляндию, опасаясь цинги. Финские «братья»,[1] — о них Габор не мог вспомнить без брани, — арестовали его на границе и передали пограничной охране за двадцать пять рублей. Габор очутился бы снова на Мурмане, но в Петрозаводске он заболел. Отсюда его с тремястами товарищей отправили в глубь страны.
В Елабуге жилось невесело. Зимой с особенной остротой чувствовалось, что градоначальник — вор: бараки оставались без отопления, пленные — без одежды и без работы. Пленные прибывали в огромном количестве. Ими заполнили госпитали, казармы, потом старый городской театр. Четыре недели Габор с восемнадцатью товарищами прожили в бельэтаже, в ложе № 12. Немыслимо было повернуться. Вши сыпались отовсюду. Со всем этим еще можно было мириться, но вместе с голодом пришли тиф и цинга. Пленные бродили по городу. Жителям они надоели. Их стали гнать от окон. Пленные устали просить. Они начали воровать. К градоначальнику поступали бесконечные жалобы на пленных, на их воровство, на то, что с них сыплются тифозные вши. Градоначальник расставил караулы и распорядился два раза в день давать пленным кипяток. Первую неделю караул был строг: освободились только те, которые умерли. Их было, впрочем, достаточно. На вторую неделю хождение по городу возобновилось. Стоявшие в карауле солдаты думали:
«А пускай пойдут немножко поклянчат!»
Несколько очутившихся здесь будапештских воров-профессионалов образовали шайку. Произошел ряд крупных краж. Пленные начали разменивать десятки, потом появились сотенные бумажки. Деньги указали путь полиции. Пять дней в старом театре пили и ели, был дикий пир умирающих от голода людей. После обыска компания очутилась в тюрьме, а на караул стали чеченцы. Чеченцы были злы от холода. Пленные уходили черным ходом, и как-то случилось, что часовой, заметивший крадущегося мадьяра, убил его пановал. На другой день вспыхнул известный елабужский бунт военнопленных, организатором которого, как говорили, был Габор Киш.
В сущности говоря, бунт свелся только к тому, что пленные в один голос с бешенством кричали:
— Давай хлеб! Давай хлеб!
Незнакомые русские слова, голод, бешеные крики, смертельная опасность — все это возбуждало толпу, а дикое возбуждение делало ее страшной. Пленные разбили двери и стали выталкивать друг друга на лестницы. Тогда караул открыл стрельбу и началось усмирение бунтующих. Стрельба превратила толпу в кучу мявших друг друга людей. От штыков и пуль в этот день погибло двести двадцать человек. Три дня трупы лежали во дворе, как кучи сваленных наспех бревен, потом их вывезли на реку Кану. Среди раненых был Габор Киш. С начала войны это было шестое ранение. Габор попал в госпиталь, из госпиталя его отправили в Сибирь. В Челябинске его высадили вместе с другими, и отсюда он попал в Чарджуй, на постройку железной дороги. Здесь он выучился говорить по-туркменски.
— Чертовски легкий язык для нас, мадьяров, — говорил он, смеясь.
Дома, в Венгрии, Габор был не последним хозяином. Он отбыл воинскую повинность в тринадцатом году и женился. Ушел из дому по мобилизации, оставив беременную жену. На войне был ранен два раза. Первое ранение, в руку, навсегда оставило маленький след. От ручной гранаты осталось четыре раны — «гадких раны», как говорил Габор. Непосильная работа в плену прибавила грыжу.