— Сколько вам лет? Восемнадцать? Вам бы только жить да жить. А вы вон на что пошли. Зачем же, боже мой?
Девушка помедлила, нахмурившись.
— Зачем? Неужели надо спрашивать? А как бы вы сделали? Вот и он пошел. Я с ним.
— Он взял вас?
— Конечно.
— Как он мог? Вас ранили. А дальше? Фронт далеко. Ведь это ж только на смерть надейся.
Девушка долго лежала молча. Потом сказала медленно, должно быть, думая о далеком:
— Мне не хочется верить, что убьют. А если... Это ж война, доктор! Тогда кто-нибудь поживет за меня.
От этих слов у старого фельдшера стиснуло горло. Он поспешно встал. Шаркая, ушел из палаты. Туда, в соседнюю комнату, где Терень лег на свою узкую кровать, донеслись голоса. Он узнал их, не спутает ни с какими другими.
— Уходи, уходи. Тебе нельзя здесь. Меня, может быть, не тронут. Уходи! — просит она и, кажется, плачет.
— Ну, что ты? Зачем?
Это он, парень с автоматом. Хотя голос едва похож на его.
— Прошу тебя, родной. Уйди. Если будет тихо, завтра вернешься. — Это опять она.
— Не надо. Не расстраивайся. Ты знаешь, без тебя не пойду.
— А если поймают? Зачем же обоих. Неужели из-за меня ты им сдашься? Я буду знать, что ты со своими, мне будет легче.
— Не надо. Ты лучше засни.
Голоса доходят глуше. Усталый старик начинает забываться, но вдруг его оглушает чей-то вопль:
— Господи, жандармы!
Он вскакивает. Бежит в соседнюю комнату. За окном подводы, ставшие с разлету, шлепающие по грязи жандармы в синем. Их десятка полтора. В руках они держат взятые наизготовку винтовки.
Возле окна молодой партизан со стиснутыми скулами медленно, медленно поднимает автомат. Подымает, еще выжидая, еще будто не зная, стрелять или нет.
— Не стреляйте! Не надо! — кричит старик. — Они всех убьют. Больных. Ее...
Тот, у окна, разогнул указательный палец, готовый нажать синеватую стальную собачку.
Жандармы шлепают по грязи.
Позади старика шепчет девушка.
— Уходи, родной, скорее!
Парень оторвался от окна. Лицо серо, как камень. Безмолвно приложил губы ко лбу девушки, будто лоб этот был уже мертвый. Через противоположное окно выпрыгнул в сад.
Несколько выстрелов щелкнуло вдогонку. На крыльце забухали жандармские сапоги.
— Нельзя! Что вам надо? — пронзительно закричал Терень. Раскинув руки, он встал в дверях. — Сюда нельзя. Здесь больница.
Его отшвырнули.
Остального старый фельдшер не видел. Остальное ему досказали в разное время знакомые и соседи.
Девушку отвезли в район. Содрали одежду. Голую кинули в подвал полиции. Там она бредила в жару. Мерзла. Просила воды.
Начальник жандармерии, инспектора, переводчик поочередно и кучей спускались в подвал. Били резиной, батогами, шомполами. Спрашивали одно и то же:
— Кто ты, мать твою?.. Сколько вас? Куда идете, мать вашу...
Она молчала.
Ее кидали на пол. Дюжий рыжий начальник жандармерии, осклабившись, совал в ее рану на груди прокуренные пальцы. Скреб там ногтями.
Она закусывала досиня губы. Молчала.
Двое полицаев хватали ее за пятки, опрокидывали на спину, третий тыкал палкой, матерно ругаясь, хрипел:
— Скажи. Скажи. Скажи.
Она извивалась, мыча, теряя сознание.
Молчала.
Только в последний день услыхали голос девушки. Ей сказали:
— Тебе капут, если не скажешь, где тот, что с тобой был?
Тогда она улыбнулась.
— Так его не взяли? Расправится ж он с вами, сволочи!
Ее расстреляли в яру за поселком, где обычно расстреливали в те годы.
Хотя делалось это втайне, он, должно быть, узнал. Полицаи болтливы, когда пьяны. Над молвой нет цензуры. Он, наверное, узнал обо всем, и в районе началась паника.
Кто-то вечером на торном тракте обстрелял бричку прославленного жестокостью барона. Барон был убит, переводчик ранен. На ближней станции сгорел нефтесклад. Выйдя ночью по нужде из хаты, исчез инспектор полиции, недавно дослужившийся до бронзовой немецкой медали.
Распускающиеся придорожные кусты, кюветы, стога наводили страх на большое и малое начальство. Старосты старались не бывать дома. С комендатуры на всякий случай сняли флаг со свастикой. Полицаи вечером переодевались в рваные свиты.
А от села к селу ходили рассказы про партизан, которыми командовал высокий белесый парень со шрамом на лице, похожим на след подковы.
Разыскал ли он себе товарищей, вернулся ли в район действовавший здесь раньше отряд, или был он капсюлем, который поджег готовый взорваться порох? Только вначале говорили о десятке всадников, потом о пятидесяти, после про сотни.
До Тереня тоже доходили эти рассказы. Он уже не работал в своей амбулатории. Его после ареста послали на поле сторожить прошлогодние скирды.