— Слава Иисусу!
— Во веки!
— Ну, что у вас?
— А ничего. Обидел меня, обделил, а помирать ко мне притащился! И не помирает! Ох, я, несчастная! — Она расплакалась.
— Правда, правда! Ему уже гнить, а вам жить! — отозвались слушатели в один голос, сочувственно кивая головами.
— Где это слыхано, чтобы родной отец так делал? — начала опять Анткова. — Разве мы с Антеком мало ему угождали, разве не работали, как волы? Я ни единого яичка, ни кусочка масла не продавала, все только ему подсовывала. Каплю молока надоишь, — так у девчонки, бывало, изо рта вырываю и ему отдаю. Потому что старый… ну, и отец! А он взял да Томеку все отписал! Пятнадцать моргов, хата, коровы, поросята, телок… И телеги и все хозяйство — шутка ли! Ох, бедная моя голова! Нет правды на свете, нет!
Припав к стене, она заревела вголос.
— Не плачь, кума, не убивайся. Господь хоть и строг, да милостив, он еще вас наградит, — сказала одна из баб.
— Не трепли попусту языком, дура! Обида обидой остается. Старый помрет, а они из нужды не выкарабкаются, — возразил ее муж.
— Трудно вола вести, когда он не хочет итти! — сентенциозно добавил другой мужик.
— Ну… Притерпишься, так и в пекле проживешь не худо, — пробурчал третий и пустил длинную струю слюны сквозь сжатые зубы.
Наступило молчание. Ветер стучал закрытой дверью и через щели наносил снег в сени. Мужики стояли без шапок, топая закоченевшими ногами, чтобы согреться. А бабы сбились в кучу и, пряча руки под запаски,[2] терпеливо ожидали, поглядывая на дверь, из-за которой по временам доносился голос ксендза или тихий, хриплый шопот больного.
Наконец ксендз позвонил в колокольчик, и все, толкаясь, вошли в комнату. Старик лежал на спине, зарывшись головой в подушку. Из-за раскрытой рубахи желтела грудь, поросшая седыми волосами. Ксендз, наклонясь над ним, в эту минуту клал на высунутый язык облатку.
Все встали на колени и, подняв глаза к потолку, громко сопя и вздыхая, крепко били себя в грудь. Женщины склонялись головами до самой земли и бормотали:
— Агнец божий, искупивший грехи мира…
В углу ворчала собака, встревоженная непрерывным звоном колокольчика.
Наконец ксендз окончил обряд соборования и подозвал дочь старика.
— Где это ваш Антоний?
— А где ж ему быть? На работе.
Ксендз постоял, о чем-то размышляя, поглядел на окружающих, потом стал старательно застегивать свою дорогую меховую шубу. Он вспомнил, что надо же что-нибудь сказать этим людям, но ничего не мог придумать и, простившись с ними кивком головы, пошел к двери, протягивая белую, тонкую, холеную руку для поцелуя стоявшим на коленях прихожанам.
Вслед за ним сразу ушли все. Короткий декабрьский день кончался. Ветер утих, и крупными хлопьями повалил снег.
В избе стало сумрачно. Анткова сидела у печки, машинально ломая сучья и подбрасывая их в огонь.
Она, видимо, что-то обдумывала и каждую минуту смотрела то в окно, то на кровать. Больной давно лежал совершенно неподвижно, его не было слышно. Женщина в сильном нетерпении часто срывалась с места и стояла, напряженно прислушиваясь и глядя в окно, потом снова садилась.
Быстро надвигался вечер. В избе было уже почти темно.
Девочка дремала, прикорнув у печки. Огонь едва мерцал, освещая розоватым светом колени женщины и кусок грязного пола.
Заскулила собака, царапаясь в закрытую дверь. В сенях куры на насестах кудахтали тихо и протяжно.
В избе была мертвая тишина. От мокрого пола тянуло промозглой сыростью.
Анткова вдруг вскочила и, подойдя к окну, выглянула наружу. Улица была пуста, и снег сыпал так густо, что в нескольких шагах ничего нельзя было разглядеть.
Женщина постояла у кровати, словно в какой-то нерешимости, но это длилось не больше минуты. Она быстро и грубо сорвала с больного перину, бросила ее на вторую кровать, а старика крепко ухватила подмышки и подняла на ноги.
— Магда! Отвори дверь!
Малышка бросилась открывать.
— Иди-ка сюда! Бери его за ноги!
Магда обхватила ручонками ноги деда и ждала.
— Ну, идем! Неси, не зевай! — добавила она резко.
Безвольное, неподвижное тело казалось очень тяжелым.
Старик, видимо, был в беспамятстве и не сознавал, что с ним делают. Дочь держала его крепко и скорее волокла, чем несла, так как девочка кувырнулась через порог, выпустив ноги старика, оставлявшие в снегу глубокие борозды.
Должно быть, холод заставил старика очнуться. Во дворе он начал стонать и шептать отрывисто:
— Юли-ся… ради… бога… Я…
— Кричи, кричи! Хоть надорвись, никто не придет.