Винцеркова села перед домом на громадную каменную капитель, обрушившуюся с фронтона монастырского здания и теперь служившую скамьей. Она терпеливо ждала.
Скоро пришел войт.[12] Поздоровавшись, старуха сразу обратилась к нему:
— Я насчет той бумаги, что про моего Ясека.
— Да, да, есть что-то. Подождите, вот пан писарь встанет.
— А вы не знаете, что там сказано?
— На улице говорить не стану. Да и на то писарь, чтобы бумаги читать! Сейчас я ему прикажу, так он вам объяснит, в чем дело.
Войт о бумаге ничего не знал, но не хотел ронять свой авторитет.
— Войт, помогите-ка снести ушат! Мне самому не справиться, а свиньи жрать хотят, — сказал сторож.
— Вот еще! Сам неси! — обиделся войт, но, покосившись на завешенные окна писаря, плюнул и понес ушат.
— Люди должны всегда по-соседски помогать друг другу, — сказал он с важностью, когда вернулся. Сел на камень и стал потчевать табаком крестьян, которые пришли по своим делам.
— Войт! Пан писарь велел, чтобы вы телегу смазали и запрягли лошадь, — сказал сторож.
Войт, видя, что мужики уже ухмыляются, не двинулся с места.
Но в этот момент в форточку высунулась растрепанная голова:
— Войт! Ты здесь! Приготовить телегу, едем в Горки на следствие!
— Мигом будет… Как же, следствие — дело казенное, подводу мы приготовить обязаны.
— Войт, а кур пани писарши вы уже сегодня щупали? — подтрунил над ним кто-то из мужиков.
— Заткни глотку, ты!
— И ребятенка писарши тоже надо бы перепеленать!
— И ночной горшок вынести.
— Да сапоги почистить господам.
— И дочкам носы утереть.
Так подсмеивались над войтом мужики, но он их не слушал; обрядил телегу, выкатил ее и поставил перед канцелярией, потом пошел за своей лошадью, чтобы впрячь ее в пару с лошадью писаря.
— А славный конь! Заводской, что ли? — шутили мужики, следя, как войт тащит за гриву свою лошаденку.
— Конь что надо! Дашь ему соломы — съест. Дашь жердь — только бы не очень сухая! — схрупает всю дочиста. С плетня одежу тащит и уписывает ее, как клевер. Борову не даст одному из корыта жрать — такой компанейский конь!
— Конь как конь, но упряжь важная и поступь, как оно и полагается начальникову коню!
— Гляньте, как шагает — точь-в-точь стельная корова! А хвост у подлеца, как мочала! Ишь, как он его задирает — с хозяина пример берет.
— А морда совсем как у панского арендатора.
— Сбруя — просто загляденье. Тут шнурочек, там ремешок! Обряжен, как шляхтич! Еще только портки на него наденьте, войт, — и в Варшаву на выставку!
— И быстрый, наверное, как корова!
Так они высмеивали и войта и его лошадь.
А Винцеркова ждала. Прислонив голову к стене, она сидела с закрытыми глазами, неподвижно, как мертвая. Она не слышала, что говорили вокруг, потому что в голове у нее шумели вчерашние слова сторожа: пришла бумага насчет Ясека.
Что там может быть, в этой бумаге? Что скажет ей писарь? Знают ли уже? Вопросы эти молниями острой боли и тревоги прошивали ей мозг.
Она не замечала, что солнце поднимается все выше, зажигая золотой пожар во всей долине. Начиналась оттепель, в бороздах, оврагах, лужах блестела вода, а дым из труб прямыми голубоватыми столбами уходил в небо. В деревне, которая отсюда, с горы, видна была, как на ладони, гнали скот на водопой. Но Винцеркова ничего не видела, не слышала, погруженная в свои думы.
— Винцеркова, в канцелярию! — позвал сторож и, заметив у нее в руках узелок, добавил: — Идите через кухню.
Она не спеша, как-то машинально пошла по старому монастырскому коридору, где копошились куры и поросята.
В кухне, громадной, сводчатой, с готическими окнами, стояла жена писаря с папиросой в зубах.
Винцеркова поклонилась.
— Что скажете?
— Я насчет той бумаги. Вот яйца… только полтора десятка, потому что куры еще плохо несутся, — бормотала старуха. Она развязала узелок и положила его на пол, к ногам писарши.
— А свежие?
— Только два дня как снесены.
— У вас просьба есть? — спросила пани писарша, просматривая яйца на свет.
— Есть, есть. Тут бумага пришла насчет моего сына… того, что в тюрьме… вы, наверное, знаете, пани.
— Идите в канцелярию, я сейчас скажу мужу.
— Спасибо, пани! — шепнула Винцеркова и вышла.
— Адам, скажи там мужу, что у Винцерковой просьба! — крикнула в дверь писарша и продолжала просматривать яйца.
Винцеркова вошла в канцелярию, поздоровалась, но ей никто не ответил, и она в ожидании остановилась у дверей. Писарь еще только одевался, каждую минуту он исчезал в соседней комнате и, возвратившись с какой-нибудь частью туалета, не спеша надевал ее, разговаривая в то же время с посетителями.