Ясек сразу поверил ей, и крик Настки наполнил ему душу радостью. Он нагнулся к ней и шепнул:
— Настусь! Настуся моя!
Настка обхватила руками его шею, и оба замерли, крепко обнявшись.
Снова налетел ветер, закачал яблони и осыпал головы влюбленных дождем лепестков. Потом наступила тишина. В безмолвии счастья Ясек и Настка сидели рядом на траве, держась за руки, и смотрели в глаза друг другу так, словно каждый видел душу другого до самой глубины.
— Ради тебя я убежал… К тебе! — начал Ясек обрывающимся голосом.
— О господи!
— Такая тоска меня взяла… такая тоска!
— А я! Все глаза по тебе выплакала…
— Настусь! Настусь!
— Ясек мой!
— Столько лет…
— Нет, больше не уйдешь, не пущу тебя!
И снова умолкали, замирая от счастья.
Сонно чирикали воробьи, а в монастырском саду на горе, словно состязаясь, заливались соловьи и дрозды. Жара спадала, уже повеяло предвечерней прохладой, и влажный воздух был напоен запахом хлебов и цветущих садов.
В тихой задумчивости стояли деревья, клонились травы и колосья — казалось, все заслушалось курлыканья аистов, щебета ласточек и колокольного звона, который разливался над деревней, призывая к вечерне.
Настка опустилась на колени, взяла молитвенник Ясека и начала читать еще взволнованным дрожащим голосом:
— Ангел божий возвестил деве Марии…
Ясек сел на постели, сложил руки и с глубокой верой молился про себя:
— Богородица, дева, радуйся, благодатная…
А бронзовые голоса колоколов, призывая к молитве и отдыху, долго еще пели вечерний гимн над притихшей деревней, над лесами, что могучей ратью стояли вокруг нее, над молодыми замечтавшимися нивами, над речками и ручьями, которые серебряными шнурами сверкали среди зелени.
Ясек и Настка дочитали вечернюю молитву и сидели молча. Говорили за них горящие глаза да полные счастья сердца. Только изредка кто-нибудь ронял несколько слов.
— Не разлучат нас больше! Нет, не разлучат!
— Ничего не бойся, Настуся…
— Родимый! Я б тебя в золото и серебро одела, сирота ты мой бедный!
— Ты меня еще не знаешь, Настусь! Поженимся, тогда увидишь! Никогда я тебя пальцем не трону, и худого слова от меня не услышишь. И на службу в усадьбу тебя больше не пущу ни за что! Еще и работницу наймем, чтобы тебе полегче было…
— Нет, Ясек, нет, я и сама с хозяйством управлюсь, я все умею. Увидишь, какая я работящая, а уж порядок в доме будет такой, что и у матери твоей не лучше. И за коровами и за свиньями я тоже ходить умею.
— Ах ты, хозяюшка моя милая! — Он любовно погладил ее по щеке.
— Одно вот только… я нищая сирота, а ты хозяин, — начала Настка робко.
— Дурочка!.. А итти за меня хочешь?
— Ясек! Да как же не хотеть! — Она снова кинулась обнимать его. Потом сказала низким грудным голосом, запинаясь от волнения:
— А пани обещала, что, когда я буду выходить замуж, она мне за хорошую службу корову даст с теленком, и молодую свинку, и шесть гусей, и посуду всякую. И платье к венцу подарит.
— Неужели правда, Настуся? Так и сказала?
— Ага! И не один раз. Вот и недельки две назад говорила при экономке.
— Это за то, что ты честная, Настусь. Будешь хозяйкой почище всех этих сорок на деревне. А моей матери ты не опасайся!
— Я ее не боюсь. Я ее люблю все равно как родную мать. Про нее сама пани сказала, что Винцеркова иной помещицы умней, во всей деревне другой такой умницы не найти.
— Да неужто так и сказала? Спаси ее Христос!
— Сказала, Ясь, даже управляющий слышал. Это когда он… — Настка вдруг прикусила язык, потому что при этом нечаянно вырвавшемся у нее слове лицо парня омрачилось.
Хмурясь, он пристально смотрел на нее и спросил нерешительно:
— А он больше к тебе не пристает? Нет?
В его глазах застыла ненависть.
— Пробовал… да я пани пожаловалась, и она его позвала к себе в комнату. Он вышел от нее злой, как пес… И орал же он потом на меня… Ох, и орал! — рассказывала Настка тихо, словно жалуясь ему.
— Погоди, я с ним разделаюсь… Отплачу и за себя, и за тебя… Попомнит он меня… — прошипел Ясек сквозь зубы, даже посинев от кипевшей в нем злобы.
— Ясек, поостерегись, пожалей себя! Он с начальством знается… Если тебя опять схватят, я в колодец брошусь — один конец…
— Пусть меня хоть сгноят в остроге, а обиды не спущу!
— Ясек, уймись ты, уймись ради бога! — в тревоге молила Настка.
Он ничего не ответил.
Уже темнело. Они сидели рядом, но души их в эти минуты были далеки друг от друга, разлетелись в разные стороны, как вспугнутые птицы. Он замкнулся в своей ненависти, она — в своей тревоге.