Под унылый звон набата вышел из костела ксендз, неся дароносицу. Окруженный перепуганными людьми с горящими свечами в руках, он шел по деревне под балдахином, а вокруг раздавались стоны и крики.
— Святый боже! — вырвался вопль из сотен грудей. — Святый бессмертный, помилуй нас!
Шли тесной толпой между стен огня, в грохоте падающих строений, под дождем искр, в хаосе шума, свиста, шипения, рева стихии, которая бушевала в деревне, разметав тысячу растрепанных грив по небу, залетая внутрь домов и яростно истребляя все на своем пути.
— От мора, голода, огня и меча… — торжественно пел ксендз, и слезы текли по его щекам. А набат гудел мощно и уныло.
И весь народ в безумном ужасе подхватывал сотнями голосов:
— Спаси нас, боже!
Процессия обходила кругом деревню. Шли мимо садов.
Войт и писарь начали собирать людей, чтобы тушить пожар.
— Кто поджег?
— Винцерек! Винцерек!
Люди видели, как загорелся амбар в том месте, где скрылся Ясек.
— Винцерек! Поджигатель! Давайте его сюда! — грянул такой крик, что заглушил на миг пение молящихся.
Дикая жажда мести закипела во всех сердцах.
— Искать его! Поймать и убить! — кричали со всех сторон.
Но никто не знал, где Ясек.
Рассвирепевшая толпа хлынула к его дому за речкой, куда не мог добраться огонь.
На пороге сидела Тэкля. Увидев подбегавших мужиков, она поднялась, как призрак, схватила подвернувшийся под руку кол и завопила, как безумная:
— Не дам! Не дам!
За ее спиной из хаты появилась высокая фигура Ясека.
— Здесь он! Здесь! Бери его! — заревела толпа.
Ринулись к дому, в мгновение ока расправились с Тэклей, которая яростно обороняла дверь. Но Ясек, в последнем усилии воли и сознания, бросился на чердак и втянул за собой приставную лестницу.
— Сжечь его! Сжечь!
Заперли двери, забив их колышками, окна приперли досками, завалили ворота обломками плетня и всем, что было под рукой, и подожгли хату со всех сторон. Затем обступили ее и ждали.
Соломенная крыша сразу вспыхнула, и через несколько минут весь дом был уже в дыму и огне.
Ясек опомнился только тогда, когда запылала крыша и на голову ему полились струи огня. Он выскочил, выбив доску, и рухнул вместе с нею вниз, почти на руки подстерегавших его мужиков.
Подняться он уже не мог: удары палок, кулаков, пинки градом обрушились на него.
— В огонь его! В огонь погубителя! В огонь! — ревела толпа.
Десяток рук протянулись к нему, его схватили за ноги и за голову, раскачали и, как узел, швырнули на крышу.
Крыша провалилась, и над хатой взлетело огненное облако искр.
Внутри дома раздался страшный, нечеловеческий крик.
Ему ответил другой, на дороге. Это мать вернулась в пылающую деревню — вернулась как раз в тот миг, когда сына бросили в огонь.
Застывшими глазами смотрела она на свой горящий дом. Стояла, нагнувшись вперед, с протянутыми руками, словно рванулась навстречу смерти.
— Справедливо! Справедливо! — повторяла она медленно, все тише… и вдруг, посинев, раскинув руки, упала мертвая на землю.
Суходембъе, 12 августа 1899 г.
Однажды
I
Ранним майским утром, чуть свет, в маленьком домике, стены которого так сильно покосились, что он почти припал к земле, растворилось окошко. Среди цветущих фуксий появилась седая голова, тихий голос что-то монотонно забормотал.
Это пан Плишка читал утренние молитвы.
Город еще спал.
Тяжкая, сонная мгла навалилась на мир, и кругом стояла загадочная и тоскливая, словно набухшая слезами, предрассветная тишь.
Дома, фабрики, сады маячили в сумраке, напоминая горы неподвижно лежащих тел. Лишь кое-где по крышам, по стеклам ослепших окон, по верхушкам деревьев скользили отблески утренней зари, как улыбка человека, сладко грезящего во сне, как взор, отуманенный мечтой, как румянец тревоги перед наступающим днем, который уже подползал неслышно из неведомых пространств, уже мерцал на грани ночи и зелеными глазами печали и заботы обводил землю…
Была тишина.
Молитвы пана Плишки шелестели, как молодые листья берез, а с затерянных во мраке домов, из невидимых водосточных желобов стекали тяжелые капли росы и стучали по крыше домика, стучали монотонно, неустанно, наводя дремоту.