— Псякрев! — выругался пан Плишка сквозь зубы.
— Что? — крикнул капитан, повернув к нему голову,
— Я сказал «псякрев», господин капитан.
— Что? А, псякрев…
Капитан посмотрел в окно, сплюнул и стал умываться.
— Водочки выпьешь? Эй, Магдуся, неси водку!
Вошла Магдуся, баба с копну, тяжеловесная, как артиллерийский фургон, так что под ней гнулись половицы. Она налила рюмку внушительных размеров и поставила ее перед гостем.
Пан Плишка выпил и хотел поцеловать капитана в локоть.
— Смирно! Руки по швам! — крикнул капитан строго.
Пан Плишка простоял так, как ему было приказано, не больше минуты, затем вдруг отдал честь, повернулся по-военному и вышел, не сказав ни слова, не слушая зова капитана. Словно какая-то посторонняя сила подхватила его и вытолкнула за дверь. Он и сам не знал, что это за сила, но, покорный ей, шел так быстро, как будто опять убегал от чего-то. На Петроковской пришлось замедлить шаг, потому что разболелась нога. Он сердито ударил палкой по своей деревяшке.
«Зачем они уехали?» — снова вынырнул в мозгу тот же вопрос. Впереди было два дня праздника, два дня одиночества.
«Надо будет погулять на праздниках!» — решил он.
И он гулял. Слонялся по улицам, заходил в трактиры, глазел на людей, но ни на миг не мог отвлечься от навязчивых мыслей.
А город кипел праздничным весельем, радуясь короткому отдыху от забот.
Солнце заливало Лодзь потоками жаркого света. Так весело блестели крыши, сверкали окна, мирно купались фабрики в солнечном свете, и глубокая тишина стояла среди стен и машин, в складах, конторах, на дворах. Только на главных улицах шумел людской муравейник, радуясь жизни и теплу. Тяжелыми волнами колыхались толпы, вздымаясь и опускаясь, катились из одного конца города в другой и все текли, все прибывали.
Повсюду — у трактиров, на боковых улицах, у каруселей и в балаганах — заливались шарманки.
Пан Плишка был увлечен людским потоком и двигался вместе с ним. Он шел, останавливался и снова шел вперед так же бездумно, как все это замученное работой человеческое стадо, которое, очутившись на воле, не знает, что с собой делать, не умеет веселиться, радоваться, не умеет жить.
Веселье было унылое и вялое, говор звучал глухо, тревожно, глаза смотрели на все тупо, с какой-то робостью, движения поражали размеренностью и автоматичностью, — они ведь столько лет приноравливались к движениям машин, у которых проходила вся жизнь этих людей. Землистые лица, сгорбленные спины, всегда потупленные головы, обвислые плечи, худые, плоские тела, словно приспособленные к тесноте цехов, к формам машин, к нуждам и требованиям фабрики.
Вся эта масса людей, — нет, не людей, а мелких деталей машин, всяких пружинок, колесиков и шестеренок, масса простейших механизмов фабрики, — слонялась по улицам, пила в трактирах, развлекалась на каруселях, в зверинцах и паноптикумах, плясала в тесных залах, сидела у ворот. Они не знали, что делать с собой, с этим праздником, их ошеломлял яркий свет, вольные просторы, тишина. В них чувствовалась какая-то внутренняя связанность, словно все их движения и душевные порывы сдерживала бессознательная зависимость от фабрик, чьи могучие кирпичные корпуса стояли вокруг крепостным валом, подобные каменным чудовищам, уснувшим только на миг и даже во сне не перестававшим сторожить своих рабов тысячами окон, сотнями труб, которые, казалось, наклонялись, чтобы следить за улицами, площадями, переулками, полями, домами. Этим бдительным постоянным надзором чудовища внушали страх и держали в повиновении своих рабов.
Безотчетно ощущал это и пан Плишка, и потому дал себя увлечь людскому потоку, который унес его за город, к самым полям. Выбросив его на незнакомый берег, волна отхлынула, разлилась, и он остался один у моря зеленеющих полей, цветов, упоительной тишины, звеневшей птичьим щебетом.
Толпа рассеялась по зеленому берегу, а он остался наедине с Воронком, который ошеломленно смотрел, как взлетают над полями жаворонки, как колышутся колосья.
Свежий и сырой ветер веял над полями.
Пан Плишка долго обводил пренебрежительным взглядом этот зеленый, цветущий и полный жизни уголок земли, потом с сострадательной усмешкой посмотрел на людей, расположившихся на межах, так что только головы их выглядывали из зелени хлебов.
— Глупое мужичье!.. Воронок, на место! Тубо! — закричал он, потому что пес вдруг словно ошалел, кидался в гущу колосьев, гнался за ласточками, лаял на облака, обнюхивал кусты цветущего терновника и то катался в бороздах, то мчался, как безумный, по шумящему зеленому океану, то вдруг замирал на месте и в страшном смятении смотрел на бежавшие ему навстречу зеленые волны, с визгом отскакивал от них и, припав к земле, глядел, как они колыхались, шли… наклонялись над ним и звенели блестящими стеблями… и снова отходили назад.